Читая первые мемуарно-биографические работы П. Анненкова, Н. Чернышевский писал, что тот "более, нежели кто-нибудь, имеет средств для обогащения нашей литературы такими трудами, как его "Материалы для биографии Пушкина", "Воспоминания о Гоголе" и биография Станкевича" (и в это же время ему вторил И. Тургенев в письме к П. Анненкову: "Все то, что Вы делаете, лучше вас никто сделать у нас не в состоянии"). И желал ему, чтобы тот "неутомимо посвящал свои силы этой прекрасной деятельности, которая доставила ему уже столько прав на благодарность русской публики. После славы быть Пушкиным или Гоголем - прочнейшая известность - быть историком таких людей".

Трудно предположить, чтобы эта "прочнейшая известность" пришла к П. Анненкову "вопреки" главнейшим свойствам его личности, "несмотря на" них. То, что стало делом жизни этого человека, осуществлялось, несомненно, "благодаря" его собственной натуре; к пеку самому необходимо применить собственные его взгляды на биографию, не позволяющие видеть несообразности и противоречия там, где есть только разные стороны одного характера, которые могут быть оценены только вкупе - и вне готовых мерок. Тсгда те стороны характера, которые являются несомненным препятствием для одного рода деятельности, так же несомненно способствуют другому роду - если только человеку посчастливится набрести до конца дней своих на этот именно, для него "оптимальный" род. "Среди профессионалов идеологии, какими были "люди 40-х годов", - писал Б. Эйхенбаум, - Акпенхов производил впечатление человека без убеждений - скорее любителя жизни, чем деятеля.

У него ко всему было какое-то "историческое" отношение: оно влекло его именно к тем людям, которые действовали и кипели в борьбе, и оно же делало его бессстрастным "туристом", как презрительно окрестили его позже в журнале "Дело". Его жизнь прошла в том, что он сначала был спутником Белинского и Гоголя, потом и литературным другом Тургенева.

Тургенев очень метко назвал его как-то раз "мастером резюмировать данный момент эпохи". Эта черта ума и темперамента многих раздражала - кгк безразличие, как беспринципность; но другие, точно по контрасту, любили П. Анненкова именно за это - как за особую цельность натуры, здоровье духа, не терпящего никакой односторонности, никакого фанатизма". Это отсутствие "фанатизма", приверженности каким бы то ни было постоянно и страстно исповедуемым воззрениям, неооятно, облегчило П. Анненкову его беззаветное погружение в жизнь и внутренний мир другого человека, его стремление понять собственные законы этого мира, а не навязать ему свои, по которым, по его разумениьо, этот мир должен был управляться; именно эта особенность темперамента и мироощущения П. Анненкова дала очертания созданной им своего рода теории биографии, мимо которой и доныне не может пройти ни один жизнеоппсатель замечательного человека. Читатель его воспоминаний постоянно видит, как их автор, не имея интереса вглядываться слишком пристально в собственные отношения с миром и довольствуясь разве что описанием беглых своих впечатлений - от природы ли, произведений искусства или характеров случайных попутчиков, - с неутомимой проникновенностью и страстью стремится понять тот взгляд на жизнь, который с "неистовостью" исповедовали великие его друзья.

Вокруг него были люди, глубоко и безраздельно уверенные в правоте своих воззрений и с наибольшим жаром предававшиеся мыслям о будущем, о том, каким будет следующий исторический момент и что должны они сделать, чтобы его приблизить. Самому же ему, как пишет Б. Егоров, "вообще были чужды как уверенность, так и тяга к будущему; он не стремился никогда торопить историю". Замечание это очень важно. Оно объясняет нам многое в личности П. Анненкова и в готовности его к миссии мемуариста.

Насколько известно, дневников П. Анненков не вел.

Тем более удивительно обилие мелких, вещественных подробностей в его воспоминаниях - жест, которым Н. Гоголь сжимает тетрадку с главами "Мертвых душ"

"в кольцо"; слова В. Белинского; голоса умерших друзей, самому тембру которых находится столько определений... Поражаясь памятливости П. Анненкова, нельзя не восхищаться угадываемым ее источникам - какой же силой сочувствования к собеседнику надо было обладать, как полно, безраздельно предаваться минуте разговора, чтобы минута эта впечаталась в память во всем обилии звуков своих и красок... Этот "любитель жизни" потому, быть может, и смог через несколько десятилетий вспоминать с такой яркостью миновавшую жизнь, что он отдавался ей с самозабвением, погружался весь в текущий момент, думая о нем, его именно "резюмируя". Этот момент он не трактовал пренебрежительно ни как некий исторический антракт, ни как прелюдию, как предуготовление только к будущим лучшим дням, а видел в нем самостоятельную и полноправную часть и бесконечной жизни исторической, и единственной, и конечной собственной своей жизни.

Ни в один из пережитых им исторических моментов не бывши на первом плане, не определяя собой лицо эпохи и нередко не разделяя господствующих ее воззрений, П. Анненков стал, однако же, лучшим и вернейшим ее летописцем. Преследуя все время, казалось бы, только интересы жизни, настоящего, он оказался в конц?

концов человеком, совершенно необходимым истории и будущему.

Любопытно, что первые мемуарно-биографические работы П. Анненкова создавались им на закате самого мрачного периода минувшего века семилетия (1848- 1855), окончившегося смертью Николая I, которой, разумеется, не мог предвидеть летописец, отважно берясь за свои труды. Это обстоятельство дало ему возможность впоследствии, рассказывая историю своей тяжбы с цензурой по поводу издания сочинений А. Пушкина, с гордостью писать: "Вообще следует сказать, что сильно ошибаются те из наших современников, которые представляют себе положение русской литературы в описываемый промежуток времени исключительно и безусловно страдательным и отличавшимся будто бы одною примерною инерцией и выносливостью. Писатели, издатели, труженики всех родов, напротив, много и деятельно работали тогда и притом двойным трудом - по своим специальным задачам, во-первых, и, во-вторых, по борьбе с обстоятельствами, которые застили им свет и заслоняли дорогу, что становилось как бы необходимым дополнением избранной профессии... Если нравственные и умственные силы общества оказались налицо и даже в значительном обилии тотчас же, как сняты были первые путы, мешавшие их движению, то этот несомненный факт нашей жизни, удививший многих, а некоторых и неприятно, подготовлен был всецело предшествовавшим периодом литературы. Главнейшие ее деятели ни на минуту не сомневались за всю эту эпоху в неизбежном появлении дня свободного труда, которого и дождались". Сам Анненков оказался подготовлен к этому периоду относительного облегчения условий печати всем предшествующим образом своей жизни.

Он дожил до 1887 года и пережил почти всех своих друзей. Но портреты их смотрели на него со стен его дома, надо думать, без укоризны: будучи верным друзьям при жизни, он выполнил перед ними свой долг и после их смерти, оставив потомкам живые и глубокие очерки их личности.

- Но представим себе человека, еще не разрешившего своих сомнений относительно ценности собственного скромного, ничем не выдвинувшего его из бесчисленных шеренг рядовых современников, жизненного опыта. "Я не был знаком с великими писателями, и сам я не писатель, не ученый, не государственный деятель, - говорит он. - Я не держался за руль истории при крутых ее поворотах - хотя моя судьба запечат

лела эти повороты, и жизнь моей страны была и моею жизнью. Откуда взять мне уверенность в своем праве рассказывать потомкам о своем времени?"

- И именно эти сомнения нам более всего хотелось бы разрешить.

Законное право любого из свидетелей определенной эпохи на составление своих записок о ней обосновывал еще Ф. Вигель, уже нами упоминавшийся, не без позы смирения и самоуничижения, но с несомненным остроумием и точностью выраженья: "По большей части исторические записки составляются государственными людьми, полководцами, любимцами царей, одним словом, действующими лицами, которые, описывая происшествия, на кои они имели влияние и в коих сами участвовали, открывают потомству важные тайны, едва угадываемые современниками: их записки - главлейшие источники для истории. Но если сим актерам ведомо все закулисное, то между зрителями разве не может быть таких, коих замечания пригодились бы также потомству? Им одним могут быть известны толки и суждения партера; прислушиваясь к ним внимательным ухом, они в то же время могут зорким оком проникать в самую глубину сцены, и если они хоть сколько-нибудь одарены умом наблюдательным и счастливою памятью, то сколько любопытного и неизвестного могут сообщить они своим потомкам!" Напомним здесь и хорошо известные слова А. Герцена из предисловия к 4-й части "Былого и дум": "...Для того, чтобы писать свои воспоминания, не надо быть ни великим мужем, ни знаменитым злодеем, ни известным артистом, ни государственным человеком, - для этого достаточно быть просто человеком, иметь что-нибудь для рассказа и не только хотеть, но и сколько-нибудь уметь рассказывать..."