— Товарищи! Мы собрались здеся вместе с вами, чтобы навсегда покончить с уродствами нашей жизни. Вот здеся перед вами молодой человек...

И о том директоре завода, который несколько раз повторял в своем обращении к рабочим:

— Нужно принять девственные меры.

Тамбовский инженер С.П. Мержанов сообщает мне о той неприязни, какую он почувствовал к одному из своих сослуживцев, когда тот написал в докладной записке:

“Отседова можно сделать вывод”.

“Так же я хорошо понимаю, — продолжает тов. Мержанов, — известного мне студента, который сразу охладел к любимой девушке, получив от нее нежное письмо со множеством орфографических ошибок”.

Прежде, лет сорок пять назад, грешно было бы сердиться на русских людей за такие извращения речи: их насильственно держали в темноте. Но теперь, когда школьное образование стало всеобщим и с неграмотностью покончено раз навсегда, все эти ляжь и мочай не заслуживают никакого снисхождения.

“В нашей стране, — справедливо говорит Павел Нилин, — где широко открыты двери школ — и дневных и вечерних, — никто не может найти оправдание своей неграмотности” [ П. Нилин, Опасность не там. “Новый мир”, 1958, № 4, стр. 2.].

Поэтому никоим образом нельзя допустить, чтобы русские люди и впредь сохраняли в своем обиходе такие уродливые словесные формы, как булгахтер, ндравится, броюсь, хочем, хужее, обнаковенный, хотит, калидор. Или сорняки более позднего времени: бронь, инциндент, я заскочу к вам на пару минут и т. д.

Правда, наш язык до сих пор ощущается многими как некая слепая стихия, с которой невозможно бороться.

Одним из первых утвердил эту мысль гениальный ученый В. Гумбольдт ( Брат знаменитого естествоиспытателя и путешественника Александра фон Гумбольта — Вильгельм (1767-18535) — был весьма разносторонним человеком — филологом, философом, языковедом, государственным деятелем, дипломатом. . — V.V.)

“Язык, — писал он, — совершенно независим от отдельного субъекта... Перед индивидом язык стоит как продукт деятельности многих поколений и достояние целой нации, — поэтому сила индивида по сравнению с силой языка незначительна”.

Это воззрение сохранилось до нашей эпохи.

“Сколько ни скажи разумных слов против глупых и наглых слов, как ухажер или танцулька, они — мы это знаем — от того не исчезнут, а если исчезнут, то не потому, что эстеты или лингвисты возмущались”, — так писал еще в двадцатых годах один проницательный и даровитый ученый [Д.Г. Горнфельд, Муки слова. М. — Л., 1927, стр. 203—204.].

“В том и беда, — говорил он с тоской, — что ревнителей чистоты и правильности родной речи, как и ревнителей добрых нравов, никто слышать не хочет... За них говорят грамматика и логика, здравый смысл и хороший вкус, благозвучие и благопристойность, но из всего этого натиска грамматики, риторики и стилистики на бесшабашную, безобразную, безоглядную живую речь не выходит ничего” [Д.Г. Горнфельд, Муки слова. М. — Л., 1927, стр. 195.] Приведя образцы всевозможных речевых “безобразий”, ученый воплотил свою печаль в безрадостном и безнадежном афоризме: “Доводы от разума, науки и хорошего тона действуют на бытие таких словечек не больше, чем курсы геологии на землетрясение”. В прежнее время такой пессимизм был совершенно оправдан. Нечего было и думать о том, чтобы дружно, планомерно, сплоченными силами вмешаться в совершающиеся языковые процессы и направить их по желанному руслу.

Старик Карамзин очень точно выразил это общее чувство смиренной покорности перед стихийными силами своего языка: “Слова входят в наш язык самовластно”. В ту пору люди так и представляли себе: будто мимо них протекает могучая речевая река, а они стоят на берегу и с бессильным негодованием следят, сколько всякой дребедени и дряни несут на себе ее волны.

— Незачем, — говорили они, — кипятиться и драться. До сих пор еще не было случая, чтобы попытка блюстителей чистоты языка исправить языковые ошибки сколько-нибудь значительной массы людей увенчалась хотя бы малейшим успехом.

Но можем ли мы согласиться с такой философией бездействия и непротивления злу?

Неужели мы, писатели, педагоги, лингвисты, можем только скорбеть, негодовать, ужасаться, наблюдая, как портится русский язык, но не смеем и думать о том, чтобы мощными усилиями воли подчинить его своему коллективному разуму?

Пусть философия бездействия имела свой смысл в былые эпохи, когда творческая воля людей так часто бывала бессильна в борьбе со стихиями — в том числе и со стихией языка. Но в эпоху завоевания космоса, в эпоху искусственных рек и морей неужели у нас нет ни малейшей возможности хоть отчасти воздействовать на стихию своего языка?

Всякому ясно, что эта власть у нас есть, и нужно удивляться лишь тому, что мы так мало пользуемся ею.

Ведь существуют же в нашей стране такие сверхмощные рычаги просвещения, как радио, кино, телевидение, идеально согласованные между собой во всех своих задачах и действиях.

Я уже не говорю о множестве газет и журналов — районных, областных, всесоюзных, — подчиненных единому идейному плану, вполне владеющих умами миллионов читателей.

Стоит только всему этому целенаправленному комплексу сил дружно, планомерно, решительно восстать против уродств нашей нынешней речи, громко заклеймить их всенародным позором — и можно не сомневаться, что многие из этих уродств если не исчезнут совсем, то, во всяком случае, навсегда потеряют свой массовый, эпидемический характер *.

Напрасно борцы за чистоту языка все еще чувствуют себя одиночками, не имеющими ни малейшей опоры в той среде, которая их окружает, и слишком часто впадают в уныние.

“Руки опускаются, — пишет мне сельская учительница Ф.А. Шарабанова. — Как ни толкую ребятам, что нельзя говорить сколько время?, моё фамилиё, десять курей, он пришел со школы, я раздел сапоги, они упорно не желают расстаться с этими ужасными словами. Неужели не существует каких-нибудь способов сделать речь молодого поколения культурной?”

Способы есть, и совсем неплохие. Существует серьезный журнал “Русский язык в школе”, где всяких способов предлагается множество. В журнале очень хорошо отразились горячие попытки передовых педагогов повысить речевую культуру детей.

Но может ли школа — одна — истребить остатки бескультурья?

Нет, здесь нужны сплоченные усилия всех разрозненных борцов за чистоту языка — и можно ли сомневаться, что, если мы всей “громадой” дружно и страстно возьмемся за дело, нам удастся в ближайшее время пусть не вполне, но в значительной мере очистить наш язык от этой скверны.

В прошлом году я напечатал в “Известиях” небольшую статью, где было намечено несколько практических мер для общественной борьбы с извращениями и уродствами речи. В этой статье я предлагал между прочим проводить ежегодно во всесоюзном масштабе “Неделю (или месячник) борьбы за чистоту языка” под эгидой Академии наук СССР и Союза писателей.

Этот проект вызвал оживленные отклики, поразившие меня своей необыкновенною страстностью. Письма читателей хлынули ко мне целой лавиной из Ленинграда, из Москвы, из Киева, из Уфы, из Перми, из Переславля-Залесского, из Новосибирска, из Джамбула, из Гуся Хрустального, — и тут только я по-настоящему понял, как нежно и преданно любят свой великий язык советские люди и какую щемящую боль причиняют им те искажения, которые уродуют и портят его>

Почти в каждом из этих писем (а их восемьсот двенадцать!) указываются какие-нибудь конкретные способы искоренения этого зла.

Житель города Риги К. Баранцев предлагает, например, напечатать списки неправильных и правильных слов на обложках копеечных школьных тетрадей, которые распространяются среди миллионов детей.

Студент Львовского университета Валерий Ужвенко предлагает, со своей стороны, “указывать слова, калечащие иаш язык, на почтовых открытках, на конвертах... Во время просмотра фильмов, — пишет он, — следовало бы показывать киножурнал «Почему мы так говорим?» или «Учись правильно говорить». О том, как нельзя говорить, следовало бы печатать на наклейках спичечных коробок, на коробках для конфет и печенья”.