И тогда посмотрим…

Глава вторая. Мансарда

«Die schone Tage fon T-hal»[10]  быстро кончились. Мне пришлось уйти с той «роскошной» и гостеприимной квартиры.

И перемена была резкая, словно жизнь задалась целью, чтобы я изучил теорию контрастов.

У меня не было денег. Но, кроме того, были и другие причины, почему мне надо было именно там поселиться…

Если, пройдя Русское посольство (от Таксима к Тунеллю), взять влево, то это будет узенькая, ноголомная улица, которая круто спускается вниз. Это — улица Кумбараджи. Ее знают все русские, потому что с нее другой вход в посольство и именно тот вход, от которого все зависит, ибо здесь расположены все нужные для беженца учреждения. Эта улица особенно живописна, когда по ней подымается стадо баранов, грязно-белой движущейся гущей заполняющих ее от стенки до стенки. Впрочем, и ослы кричат здесь часто. Их грустный крик напоминает рожок автомобиля, которому «разбили сердце»… Но характернее всего для улицы Кумбараджи — это толпа русского беженства, вливающаяся и выливающаяся через открытые ворота посольства. Эта толпа здесь какая-то особенно несчастная, оборванная, грязная и бесприютная… Впрочем, во дворе, под стеночкой стоит стол…Там мрачный полковник и молоденькая женщина дают стакан чаю за пять пиастров с хлебом, а за десять — и «пончик»…

За этими воротами посольства — узкие, кривые, крутые переулки… Дома до самого неба, а ширина улицы равна длине двух ослов, ставших поперек… Здесь бегают, кажется, одни только кошки… Да вот мы, несчастные обитатели, бродим по апельсинным и лимонным коркам…

Это улица без названия, почему мы ее назвали улицей «Кошка-Дерэ», что, если не очень красиво, то по крайности звучит «локально»…

Дом, каких много в Константинополе. Вход темный и грязный… Но это пустяки… Опасность для жизни начинается на лестнице. Почти темно. Лестница — винтовая. Но вы чувствуете, что она деревянная до самого четвертого этажа… Еще бы не чувствовать… Она так скрипит и трясется, как будто бы вы последний человек, который решился по ней пройти. Инстинктивно вы ищете перил… Да, вот они… но… Лучше их не трогать… Лучше к стенке. Но нельзя сказать, чтобы удобно было и «по стенке»… Она так неистово кружится… Это, кажется, площадка?.. Да… Как, однако, — узко, и перила… чуть выше колен!.. Гм… Ну — дальше!.. Что за скрип, о Господи!.. Неужели она думает развалиться?.. Почему именно подо мной?.. Кажется, не хватает ступеньки?.. Ничего — прошли… первый, второй, третий… Господи, как трясется!.. Да, но это пустяки… сейчас конец… Вот!.. Светлеет… Это через стеклышко на крыше. Вот четвертый этап… Вот наша квартира. Спасены!

Эта квартира устроена, как всегда в Константинополе: прежде всего нечто вроде общей передней, в которую выходят… раз, две, три, четыре, пять — шесть дверей… Словно сцена для пьесы с переодеваниями… Грязь?.. Русско-восточная…

Здесь, кроме хозяйки, все — русские…

Конец февраля.

Утро… Холодно… Холодно, потому что всю ночь окно открыто. А окно открыто потому, что в этой крохотной мансарде нас четверо…

Они спят… Спит Вовка — на одной постели со мной… Гм… эта постель… Впрочем, лучше не углубляться… Кто это валяется на полу под шинелью? Ах, это Петр Михайлыч… А там?.. На каком-то сооружении, неподдающемся квалификации?.. Это Женька — брат Вовки… Он лежит, согнувшись вопросительным знаком, ибо вытянуть ноги не позволяет плита. Ну, конечно, — плита… Это же кухонька — эта комната. Почему же не лечь поперек? Поперек нельзя — узко… А топится плита, по крайней мере? Нет — никогда.

Но отчего такая грязь и гадость? Праздный вопрос! Видимо, так нужно… Меня раздражают эти иллюстрации, висящие против постели на непередаваемой стене. Изображена Триумфальная Арка в Париже… шествие победивших войск… Триумф, радость, блеск, цветы…

Впрочем, они ведь победили. А мы «изменили»… Значит, так нужно…

За лежащим Максимычем — дырка в стенке… Впрочем, это не дырка, а дверь без дверцы, заставленная шкафом. Там продолжение нашей колонии. «За шкафом» тоже все спят и долго будут спать. До часу дня… И когда проснутся, то спросят: «Что за шум в соседней комнате»?.. На что им ответят: «Это нашему бедному дяде Васе стукнуло сорок три года»… На что оттуда засмеются и снова скажут: «В огороде — бузина… а за шкафом — дядя»…

Это можно было поставить эпиграфом к нашей жизни.. Вот нелепая!..

Легкий стук в дверь… Я знаю, что ей нужно… Это хозяйка. Ей нужно воды… Дело в том, что для всей квартиры есть только один кран, и этот кран расположен у меня, около плиты…

Это естественно.

— Pardon, madеmoiselle… Je suis au lit…

— Ne vous derangеz pas, monsieur…[11]

Она осторожно пробирается между Максимычем и Женькой… Они спят… Туалет у нее соответственный… Не определишь, какой она национальности… По-видимому, она думает, что мы думаем, что она француженка… Но мы думаем, что она испанская еврейка…

Сколько ей лет… Молоденькая — не старше 25… Что она делает?..

Да вот… Это, пожалуй, интересно…Вот она встала, пока все русские спят, и в соответственном туалете будет возиться «по хозяйству»… Натаскает воды тяжелыми банками от консервов, протискивая их между Сциллой и Харибдой, т.е. между храпящими Женькой и Михайлычем, — туда, в общую переднюю, в большой бак… Затем будет чистить и главным образом мыть, мыть полы, т.е. бороться по мере сил с ужасающей стихией, именуемой грязью… Так она будет возиться целое утро, нечесаная, немытая, с голыми ногами, распатлав свои матово-черные крепированные волосы… Порой она будет выскакивать на лестницу и кричать вниз на каком-то собачьем языке, переругиваясь с другими женщинами в других этажах.

Но к часу дня будет резкая перемена декорации… И тогда на скрипучую лестницу выйдет существо в мехах, в шляпе, gantеe [12], и не без косметики…

— Et bien, je sors, messieurs, dames…[13] 

Она пойдет в Union Francaise, где пообедает за сорок пиастров (обед из «пяти блюд») с полубутылкой вина. Затем…

Затем она пойдет на Grand’rue de Pera…

К ночи она будет возвращаться по могильно-черной лестнице, которая будет скрипеть вдвойне, ибо на этот раз она угрожает двум жизням…

В сущности она — n’аprofondissons pas…[14]  Но она никогда не пьяна, она аккуратно встает рано, она усердно делает свой mеnage [15]  и моет полы, пока русские спят, поет что-то непонятно металлическим голосом про amour и поплакивает над письмами, которые ей пишет изредка «mon fiancе»[16] , который женился… И главное, она совершенно не «зачепает» всех этих поручиков, молодых капитанов и полковников, которые у нее живут… Она знает, что у них денег нет, et alors pourquoi? A quoi bon?[17].  Проституция par amour ей не нужна… Она не развратна…

Быть может, поэтому «они» победили, а «мы» изменили… Вот они спят кругом, все русские, и не спит лишь в этой константинопольской мансарде — французско-испанско-иудейская demoiselle, которая работает, и «русский писатель» (еcrivain russe, как был ей рекомендован),

— «Лежать хочу, чтоб мыслить и страдать»… который «мыслит» лежа…

О чем же он «мыслит» и по какому случаю «страдает»?..

Тему для того и другого найти не трудно…

Я страдаю от следующей мысли: во всех этих спящих полковниках, капитанах,­ поручиках — плюс русские дамы и барышни и плюс «еcrivain russe»[18] — вместе взятых, не найдется за весь день столько добродетели (entendons nausее[19]  — мещанской добродетели, из которой складывается la vie quotidienne[20]  ), сколько сидит в этой «перистой» demoiselle… по утрам…