Изыскатели стали лагерем под тощей елкой: у них не было сил подняться на приверху, к кедрам. Снег вокруг костра обтаял. Порывы ветра заносили сюда острые мелкие снежинки. Балагана изыскатели в этот раз не ставили, дров заготовили мало.
Костер гас. Сырые сучья горели плохо. Желтое дымное пламя с каждой минутой укорачивалось и уже перестало греть.
Кошурников пересилил себя, обулся без портянок, полез по снегу к валежнику. Он мог нести две-три палки, не больше. Пока таскал дрова, костер совсем погас. Кошурников добрался до молодой березки, раскрыл зубами нож, надрал бересты. Превозмогая легкое головокружение, огляделся.
В тайге царила ночь. Елки стояли чинно и строго - их рисунок угадывался по белым шапкам кухты. Иногда ветер сбрасывал с высоты слежавшийся ком снега. Он не рассыпался в воздухе, а долетал до земли и падал с мягким хлопком. С ледяного перехвата доносились всплески Казыра. А в глубине леса стояла враждебная тишина. Оттуда, как из могилы, несло холодом.
Костер разгорался медленно. У Кошурникова совсем зашлись руки. Он сунул пальцы в огонь. Костер сейчас был у изыскателей единственной защитой. Если раньше они грелись работой и ели мясо, то сейчас у них не было ни того, ни другого. Только костер. Кошурников попробовал закрыть нож. Лезвие в форме финки было на тугой защелке. И он не мог сейчас вдавить в ручку сильную пластинчатую пружину. Попросить бы Алешку, но тот спал, подрагивая от озноба.
Кошурников еще подложил дров. Костер зашелестел, запыхал. Закрыв глаза, Кошурников грелся. Он думал о том, что точно так будут шуршать и полоскаться под ветром его рубахи-косоворотки, когда он возвратится из тайги и жена перестирает все и вывесит на дворе - от телеграфного столба до сарайчика...
...Однако скоро Алешке дежурить. А какое сегодня число? Совсем память отшибло, что ли? Ах да!..
"31 октября. Суббота.
Ночуем на пикете 1516. Дело плохо, очень плохо, даже скверно, можно сказать. Продовольствие кончилось, осталось мяса каких-то два жалких кусочка - сварить два раза, и все.
Идти нельзя. По бурелому, по колоднику, без дороги и при наличии слоя снега в 70-80 см, да вдобавок еще мокрого, идти - безумие. Единственный выход - плыть по реке от перехвата, пока она еще не замерзла совсем.
Так вчера и сделали. Прошли пешком от Базыбая три километра, потом сделали плот и проплыли сегодня на нем до пикета 1520. Здесь, на перехвате, по колено забило снегом, и... плот пришлось бросить. Это уже пятый наш плот! Завтра будем делать новый. Какая-то просто насмешка осталось до жилья всего 52 км, и настолько они непреодолимы, что не исключена возможность, что совсем не выйдем.
Заметно слабеем. Это выражается в чрезмерной сонливости. Стоит только остановиться и сесть, как сейчас же начинаешь засыпать. От небольшого усилия кружится голова. К тому же все совершенно мокрые уже трое суток. Просушиться нет никакой возможности.
Сейчас пишу, руку жжет от костра до волдырей, а на листе вода. Но самое страшное наступит тогда, когда мы не в состоянии будем заготовить себе дров".
Утром Кошурников долго не мог прийти в себя. Он слышал, что ребята уже встали, сложили в костер остатки дров, сходили на речку за водой, о чем-то заговорили. Их голоса были смутными, будто все это происходило во сне. Костя говорил что-то о бане, которая их ждет через два-три дня на погранзаставе, о "любительском" табаке, что появился в Новосибирске перед их отъездом, о жене и ребенке. Потом Журавлев завел речь о каких-то рельсах.
- Михалыч! - Алеша пробовал повысить голос, но сорвался на шепот. Оказывается, Костя не видел, как стыкуют серебряные рельсы...
Кошурников окончательно очнулся.
Говорил Костя:
- А вы, Михалыч, когда-нибудь серебряные рельсы пришивали? Интересно, где их проложат на этой дороге? Посмотреть бы, Михалыч! Слышите? Почему вы не встаете?
- Идите, ребята, за перехват, начинайте плот делать. Я попозже пойду. В голове какая-то карусель...
Ребята ушли, захватив топор и пилу. Было тепло. Шел снег. Но не такой, как вечером. Крупный и мягкий, он погасил костер и неторопливо застилал пихтовые лежаки, с которых поднялись ребята. Кошурников откинулся назад, долго лежал с закрытыми глазами. Потом с усилием открыл их. Вершины елей едва различались. Зыбкая снежная кисея создавала иллюзию, будто деревья падают, падают и не могут упасть. Невесомые снежинки опускались на ресницы. Они были лохматыми, огромными. "Снова кидь, - подумал Кошурников и закрыл глаза. - Сейчас начну вставать, понесу ребятам кастрюлю".
Однако пролежал он до полудня, прислушиваясь к своему сердцу и к отдаленному потюкиванию топора.
- Михалы-ы-ыч! - услышал он тонкий голос Кости. Алеша, наверно, не мог кричать.
Он поднялся, долго-долго всовывал ноги в голенища сапог, которые стали очень узкими. Пошел к ребятам, присаживаясь на кастрюлю через каждые десять шагов. "Нет, эту ночь надо выспаться, отдохнуть как следует завтра плыть. Балаган надо делать. А кидь все идет..."
"1 ноября. Воскресенье.
Перенесли лагерь к месту постройки плота на пикет 1512, против впадения реки Базыбай. Все ослабели настолько, что за день не смогли сделать плот. Я совсем не работал. Утром не мог встать, тошнило и кружилась голова. Встал в 12 часов и к двум дошел до товарищей. Заготовили лес на плот и таскали его к реке. Заготовили на ночь дров - вот и вся работа двух человек за день. Я расчистил в снегу место под лагерь площадью 18 квадратных метров и поставил балаган - тоже все, что сделал за день.
Все погорели. Буквально нет ни одной несожженной одежды, и все равно все мокрые до нитки.
Снег не перестает, идет все время, однако тепло, летит мокрый, садится, на него падает новый, и таким образом поддерживается ровный слой сантиметров 80 мокрого тяжелого снега.
У всех опухли лица, руки и, главное, ноги. Я с громадным трудом утром надел сапоги и решил их больше не снимать, так как еще раз мне их уже не надеть".
Над тайгой снова сгущалась тьма. Каким все-таки стал коротким день! Изыскатели давно уже не видели солнышка. Низкие белые тучи, сеявшие сырой снег, плотно закрывали его с рассвета до сумерек.