Холодная и мокрая лягуха,

Широкий рот, прожорливое брюхо.

Она сидит, постыдно некрасива,

И квакает, надутая спесиво.

Вы, лицемеры, ей во всем подобны:

Вы так же холодны, заносчивы и злобны,

И рот у вас, как у нее, широк

Хулит добро и славит он порок...

и т.д.

"Идейность" подобных стихов не подлежала сомнению, и тогдашние ханжи горячо рекомендовали их детям.

Единственное чувство, которое пытались вызвать в ребенке тогдашние книги, был ужас. Вот какие диалоги печатались в изданной американскими пуританами "Первой книге для чтения":

"- Хорошо ли тебе будет в аду?

- Меня будут ужасно мучить.

- А с кем тебе придется там жить?

- С легионами дьяволов и мириадами грешников.

- Доставят ли они тебе утеху?

- Нет, но весьма вероятно, что они умножат мои адские муки.

- Если ты угодишь в ад, долго ли ты будешь мучиться там?

- Вечно"[115].

Если бы в то ханжеское время вышла книга о какой-нибудь тетушке Габбард, у которой собака скачет верхом на козле, эту книгу сожгли бы рукой палача: лишь унылые кладбищенские книги были одобряемы в ту пору властями.

Подлинная детская книга должна была проникать в детскую среду контрабандой.

По большим дорогам слонялись коробейники, веселые, вороватые, пьяные люди, которые в числе прочих товаров торговали и дешевыми книжками сказками, балладами, песнями. Каждый коробейник был музыкантом, певцом и сказителем. Коробейники пели о Робине Гуде, о Фортунатусе, о Гекторе, о докторе Фаусте, о том, что корова перепрыгнула через луну, а котята нашли на дороге перчатки, а лягушонок женился на мыши, - и все эти песни почитались в ту пору зловредными, и всякого коробейника, уличенного в их распространении, благочестивые пуритане забивали в колодки и били кнутами нещадно.

Идеолог той эпохи Джордж Фокс в своем "Увещевательном слове к учителям" осуждает, в числе прочих детских грехов и пороков, "пристрастие к сказкам, забавным историям, басням, стишкам, прибауткам".

Томас Уайт, протестантский священник, в "Маленькой книжке для маленьких" (1702) советует английским детям:

"Читайте не Баллады, не дурацкие вымыслы, но Библию, а также очень легкую божественную книжку "Что должен делать каждый простой человек, чтобы попасть в Рай". Прочтите также "Жития мучеников", которые умирали во имя Христа. Читайте почаще Беседы о Смерти, об Аде, о Страшном суде и о Крестных страданиях Иисуса Христа"[116].

Дальше он рассказывает душераздирающие истории о мучениках: тому отрубили голову, того сварили в кипящем котле, тому отрезали язык, того бросили на съедение тиграм.

Обо всех этих членовредительства и пытках Уайт повествует с таким свирепым удовольствием, что в нем можно заподозрить садиста.

Но и потом, когда кончилось пуританское иго, "забавные истории, стишки, прибаутки" по-прежнему продолжали считаться зловредными, хотя и на других основаниях.

Взрослые в то время стали увлекаться науками, и, конечно, им захотелось немедленно сделать каждого малолетнего ребенка ученым.

Надвигалась эпоха буржуазной индустрии, и гениальный предтеча мещанского утилитаризма Джон Локк стал исподволь приспособлять к этой эпохе детей. Лозунгом педагогики стало: обогатить детей возможно скорее наиполезнейшими научными сведениями - по географии, истории, математике; долой все детское, присущее ребенку, всякие игры, стишки и забавы! - нужно только взрослое, ученое, общеполезное. По системе Локка удавалось так чудовищно обрабатывать бедных младенцев, что они к пятилетнему возрасту могли показывать на глобусе любую страну.

Жаль только, что к десяти годам эти миниатюрные Локки становились поголовно идиотами. Легко ли не стать идиотом тому, у кого насильственно отнято детство.

Локком любуешься. Не любоваться нельзя: прекрасен свободный ум, бунтующий против мертвой догматики. Многие его мысли - на тысячу лет. Но и Локк не поднялся над эпохой, и для него детский возраст - ошибка природы, мировой беспорядок, оплошность творца. Нужно эту ошибку исправить - и чем скорее, тем лучше! Если уж невозможно, чтобы дети сразу рождались многоучеными Локками, сделаем их Локками в самый короткий срок - к пятому, к шестому году их жизни! Естественно, что при таком высокомерном отношении к подлинным потребностям и вкусам детей Локк забраковал без милосердия все тогдашние детские книги, баллады, стихи, небылицы, сказки, поговорки и песни, которые в его глазах нехороши уже тем, что они не география и не алгебра. Всю детскую литературу, необходимую ребенку как воздух, Локк, не обинуясь, назвал дребеденью, "никому не нужной дрянью" (trumpery) и рекомендовал для детского чтения одну-единственную книгу - басни Эзопа[117].

Нужны были сотни лет, чтобы взрослые признали право детей быть детьми. Медленно завоевывал ребенок уважение к себе, к своим играм, интересам и вкусам. В конце концов поняли, что если трехлетний ребенок, получив географический глобус, не хочет и слышать о материках и морях, а хочет катать этот глобус, вертеть этот глобус, ловить этот глобус, - значит, ему нужен не глобус, а мяч. Даже для умственного (а по только физического) развития трехлетних детей мяч полезнее всякого глобуса.

Но когда дело доходило до детской книги, до детских стихов, тогдашние педагоги упрямо выбрасывали оттуда все подлинно детское - такое, что их взрослым умам казалось ненужным и бессмысленным.

Характерно, что в настоящее время английское мещанство, по мере своего измельчания, все больше и больше стыдится могучих и дерзких стихотворных причуд, доставшихся ему в наследство от предков, и, перепечатывая, например, "Старуху гусыню", фольклорную книгу, где собраны народные потешки, загадки, считалки и другие стихи для детей, пытается приспособить ее к своему тривиальному здравому смыслу. На днях мне попалось одно издание этой классической книги, где самые озорные стихи так благообразно приглажены, что смахивают на воскресные гимны. Знаменитое "Гей диддл, диддл" - о корове, которая перепрыгнула через луну, и о собаке, которая засмеялась человеческим смехом, - переделано каким-то благонамеренным квакером так: собака не смеется, а лает, корова же прыгает не над луною, а под луною, внизу, на поляне[118].

Изменено всего только несколько слов, и получилась вполне благоразумная книга, которая имеет лишь тот недостаток, что никакими розгами нельзя заставить ребенка полюбить и запеть ее текст. А та, бессмысленная, беззаконная, гонимая, живет уже четыреста лет и проживет еще тысячу, потому что она вполне соответствует своеобразнейшим методам, которыми ребенок утверждает себя в познании подлинного, реального взаимоотношения предметов.

Борьбу с фантастикой этих гениальных стихов английское мещанство с таким же успехом проводит при помощи целой системы рисунков, иллюстрирующих эти стихи. Например, к той песне-загадке, которая переведена Маршаком:

Шалтай-Болтай сидел на стене,

дана картина, где вместо Шалтая-Болтая (то есть яйца) сидит на заборе обыкновенный мальчишка и держит в руках гнездо!

К тому перевертышу, где сказано, что в жаркий июльский день детвора каталась на коньках, приложен рисунок, изображающий зиму: дети в шубках катаются по льду в зимний морозный день.

К титанической песне о том, что случилось бы, если бы все моря слились в одно море, а все топоры стали бы одним топором, в той же книге дан сусальный рисунок, где две кудрявые девочки жеманно плещутся у приторно сладкого моря[119].

Нынешнему английскому обывателю совестно, что он получил от отцов такие чудесные песни: он принимает все меры, чтобы испакостить их. И это ему удается.

Наши обыватели ведут в настоящее время такую же постыдную борьбу с высочайшими образцами детской народной словесности. Но это им - я знаю - по удается.