- Так-то, Геня, обстоят дела, - заключил Корсаков. - Ты лезь в петлю головой, а они тебя, может быть, соблаговолят поддержать, - продолжал с иронией Корсаков, не видя, как от его рассказа засияли глаза Невельского: он радовался и тому, что Лев Алексеевич в нем не ошибся, и тому, что сам он пришел именно к единственно нужному решению.

- Нет, господа, - с сердцем продолжал Корсаков, - было бы по-джентельменски не прятаться, начать этот разговор при Невельском и стать, в случае твоего согласия, соучастниками, идущими на такой же, как и ты, риск. Меня точно ушатом холодной воды облили эти "патриоты" только до той черты, за которой начинается риск, не головой, нет, а чуть-чуть слегка стремительной карьерой... Да нет, даже не карьерой, а еле заметным, ничтожным ее застопориванием. Какая гадость!

Невельской боялся выдать себя: пусть лучше и Корсаков не знает, что он уже твердо решил действовать и что ему никакого дела нет до меньшиковских и других карьер, у него путь единственный и определенный.

Другое дело, что скажет Катя. Как она посмотрит? Это его беспокоило.

14. НОВЫЕ ДОРОГИ

В спальне Муравьева только что отбыли русское "присаживаиие" перед дорогой и сотворили короткую молитву. Днем отслужили молебен о путешествующих.

Качаясь из стороны в сторону в длинном атласном шлафроке, шаркала туфлями немощная тень Муравьева. В руках он держал два образка покровителя путешествующих мученика Спиридония, по-детски неуверенными шагами приблизился к отъезжавшим, благословил и неловко набросил шелковые гайтаны на склонившиеся головы. "Точно старец великопостник благословляет любимых послушников на ратный подвиг", - подумал растроганный Геннадий Иванович и сам проникся сознанием важности своего предприятия.

На большом темном дворе вокруг четырех троек хлопотливо бегали люди с факелами и фонарями, бросая на снег во все стороны пятна колеблющегося света. Факелы трещали, посыпая шипящий снег горячими смоляными каплями, чадили длинными косами сажи и наводили ужас на прижавших уши лохматых лошадей. Они трясли густыми спутанными гривами, невольно вскидывали головами и нервно перебирали ногами. Косящиеся на огонь глаза налились кровью и злобой: лошади далеко вытягивали шеи, скалили зубы и щелкали челюстями, стараясь схватить приближающихся к возкам неосторожных.

- Готово! Зови садиться! - громко раздалось откуда-то из темноты.

- Иду-у!

У подъезда заколыхался фонарь, и загрохотали по скользким ступенькам кованые сапоги. Через минуту по тем же ступенькам осторожно спустились двое мужчин и две закутанные женские фигуры и тут же беспомощно остановились.

- Я дальше не пойду, боюсь... Какая темень! Мишель, прощай, счастливого пути, - капризно сказала генеральша.

Мужчины с трудом сняли теплые шапки с длинными наушниками, по очереди наклоняли головы и подносили к губам протянутые руки.

- Все хорошо, не беспокойтесь, дорогой, все хорошо, - сказала вполголоса Мария Николаевна, целуя уезжающего Невельского в лоб.

Из-за этих нескольких слов она решилась ночевать у Муравьевых. Попрощавшись с генеральшей, приятно взволнованный Невельской торопливо двинулся к лошадям. За ним с фонарем в руке и дорожной шубой на плече следовал казак, дальше спешил Корсаков. Долго оба усаживались в один возок: до Иркутска решили ехать вместе.

- Трудно держать, ваше высокоблагородие, - сквозь зубы с усилием процедил ямщик, едва удерживая рвущихся из рук лошадей.

- Езжай!

- Ворота!.. Пошел!.. - заорал по-разбойничьи дико ямщик.

Четверо дюжих казаков настежь распахнули звонкие железные ворота, и ошалелые тройки, одна за другой взметая на крутом повороте вихри снега, пропали в темноте. Осторожный Иркутск еще спал мертвым сном, плотно укрывшись с вечера за дубовыми ставнями и за тройными дверями подъездов, обитыми толстым войлоком и крест-накрест железными полосами.

Долго не могли успокоиться взбесившиеся кони, продолжая скакать до самого леса. Стало светлее - внизу маячила широкая лента покрытой льдом Ангары.

- Итого за три месяца, - вдруг вслух ответил на какие-то свои думы Корсаков, - около шестнадцати тысяч верст! - и глубоко вздохнул.

- У меня столько же за два месяца, и то не хвастаю, - ответил Невельской и добавил: - Тебе хорошо: от Охотска - корабль, уютная каюта, повар, дальше - верная награда, отоспишься, а у меня нарты, вонючие и грязные проводники и такие же собаки да лыжи... На воде - в лучшем случае кожаная беспалубная ладья и собачья юкола да ночевки под мокрыми кустами. А насчет наград - сам знаешь.

- Прелестная моя кузина опустошила для вас все свои запасы, оживившись, сказал Корсаков, - у нас пельмени, окорока, жареные куры, поросята, гуси, есть и копченые, и всякая дичь и снедь. Не пожалела и вина мно-о-го! Живем!

От Якутска пришлось несколько облегчить лошадей, с трудом выбиравшихся из снежных заносов. Непрестанные скользкие наледи на реке провожали шутников скрежетом и звоном ломающихся льдинок. Подолгу приходилось задерживаться на вынужденных привалах под осыпавшими снег мрачными елями.

Тогда вдруг оживлялся Корсаков, вытаскивалась провизия, котелки и самовар, и они не торопясь наслаждались сторожкой таежной тишиной и заслуженным отдыхом.

- Не ершись, Геня, - уговаривал Корсаков, - надо здесь передохнуть: зарежем без надобности лошадей. Поедят, скорей дотянут, а времени, ей-ей, не потеряем ни минуты. Что здесь ждать, что там, на месте, пока начнется навигация, не все ли равно? Ведь из Аяна без моей охотской посудины не уйдешь.

- Кто знает, - загадочно отвечал Невельской, - может, не стану ждать и на лыжах махну искать Орлова.

- А чем питаться будешь?

- Охотой.

- М-м-да... А остальные?

- Мне дело нужно, а не отдых.

И тем не менее так приятно было лежать на спине с закрытыми глазами и мечтать, не управляя своенравными упрямыми мыслями, витающими в маленькой квартирке Зариных, у Волконских, в архиве, на катке... И всюду она, Катя, единственная и любимая. Что она теперь будет думать о нем? Поймет ли, почему, так и не высказав ей всего, даже не попрощавшись, как хотелось попрощаться, уехал?.. Но она поймет. Мария Николаевна, эта женщина, которую все боготворят, расскажет ей обо всем. Поймет меня Катя. Поймет, милая. Вспомнилось еще, что Катя и Волконский успели прошлой осенью послать Орлову с оказией несколько мешков картофеля для посадки. Как она беспокоилась, сохранится ли, дойдет ли до Орлова картофель!

От Алдана пришлось ехать верхом. Кладь перевьючили. Образовался большой караван.

Вскоре лошади съели захваченные овес и сено. Съели свои запасы и люди. Лошади перешли на траву "силикту" и с остервенением выбивали копытами снег, чтобы как-нибудь до нее добраться. Люди занялись охотой и питались медвежатиной, рябчиками и вообще всем, что попадется. Часто вздыхали о хлебе.

Голодный Нелькан не мог помочь горю, хотя небольшое количество муки местной фактории Российско-Американской компании позволило напечь лепешек. Собаки и достаточный запас юколы решили вопрос о дальнейшем передвижении: перешли на нарты.

В Нелькане расстались с Корсаковым - дороги расходились: старая - на Охотск, и новая, недавно построенная Завойко, через страшный обрывистый Джугджур - на Аян....

Вскоре после ухода Невельского у Волконских появилась Катя. Бледная, с желтизной на висках и почти черной нездоровой синевой под беспокойными глазами.

- Ты не спала? - спросила ее Мария Николаевна, но ответа не получила.

Бросившись к ней на шею, Катя залилась слезами.

- Я спрашиваю, ты не спала? - притворно строго повторила вопрос Мария Николаевна.

- Он меня не любит! - всхлипывала Катя. - Я унизилась перед ним... и сказала, сама сказала... а он и не подумал ответить...

- Что же ты сказала?

- Я на катке намекнула, что люблю его, а он на это шутя закружил меня до изнеможения, не выпуская из рук, а потом... потом... как в рот воды набрал... до самого дома... Попрощаться и вовсе не пришел - прислал какую-то пустую записку...