- Время мне ехать, одначе, - сказал Калашников, поднимаясь. - Должно, Филя уж дожидается. Прощай, Люба!
Фельдшер вышел на двор поглядеть: как бы не уехал Калашников на его лошади. Метель всё еще продолжалась. Белые облака, цепляясь своими длинными хвостами за бурьян и кусты, носились по двору, а по ту сторону забора, в поле, великаны в белых саванах с широкими рукавами кружились и падали, и опять поднимались, чтобы махать руками и драться. А ветер-то, ветер! Голые березки и вишни, не вынося его грубых ласок, низко гнулись к земле и плакали: "Боже, за какой грех ты прикрепил нас к земле и не пускаешь на волю?"
- Тпррр! - строго сказал Калашников и сел на свою лошадь; одна половинка ворот была отворена, и около нее навалило высокий сугроб. - Ну, поехала, что ли! - прикрикнул Калашников. Малорослая, коротконогая лошаденка его пошла, завязла по самый живот в сугробе. Калашников побелел от снега и скоро вместе со своею лошадью исчез за воротами.
Когда фельдшер вернулся в комнату, Любка ползала по полу и собирала бусы. Мерика не было.
"Славная девка! - думал фельдшер, ложась на скамью и кладя под голову полушубок. - Ах, если б Мерика тут не было!"
Любка раздражала его, ползая по полу около скамьи, и он подумал, что если бы здесь не было Мерика, то он непременно вот встал бы и обнял ее, а что дальше, там было бы видно. Правда, она еще девушка, но едва ли честная; да хотя бы и честная -стоит ли церемониться в разбойничьем вертепе? Любка собрала бусы и вышла. Свечка догорала, и огонь уж захватил бумажку в подсвечнике. Фельдшер положил возле себя револьвер и спички и потушил свечу. Лампадка сильно мигала, так что было больно глазам, и пятна прыгали по потолку, по полу, по шкапу, и среди них мерещилась Любка, крепкая, полногрудая: то вертится волчком, то замучилась пляской и тяжело дышит...
"Ах, если б Мерика унесли нечистые!" - думал он.
Лампадка в последний раз мигнула, затрещала и потухла. Кто-то, должно быть Мерик, вошел в комнату и сел на скамью. Он потянул из трубки, и на мгновение осветилась смуглая щека с черным пятнышком. От противного табачного дыма у фельдшера зачесалось в горле.
- Да и поганый же у тебя табак, - будь он проклят! - сказал фельдшер. - Даже тошно.
- Я табак с овсяным цветом мешаю, - ответил Мерик, помолчав. - Грудям легче.
Он покурил, поплевал и опять ушел. Прошло с полчаса, и в сенях вдруг блеснул свет; показался Мерик в полушубке и в шапке, потом Любка со свечой в руках.
- Останься, Мерик! - сказала Любка умоляющим голосом.
- Нет, Люба. Не держи.
- Послушай меня, Мерик, - сказала Любка, и голос ее стал нежен и мягок. - Я знаю, ты разыщешь у мамки деньги, загубишь и ее, и меня, и пойдешь на Кубань любить других девушек, но бог с тобой. Я тебя об одном прошу, сердце: останься!
- Нет, гулять желаю... - сказал Мерик, подпоясываясь.
- И гулять тебе не на чем... Ведь ты пешком пришел, на чем ты поедешь?
Мерик нагнулся к Любке и шепнул ей что-то на ухо; она поглядела на дверь и засмеялась сквозь слезы.
- А он спит, сатана надутая... - сказала она.
Мерик обнял ее, крепко поцеловал и вышел наружу. Фельдшер сунул револьвер в карман, быстро вскочил и побежал за ним.
- Пусти с дороги! - сказал он Любке, которая в сенях быстро заперла дверь на засов и остановилась на пороге. - Пусти! Что стала?
- Зачем тебе туда?
- На лошадь поглядеть.
Любка посмотрела на него снизу вверх лукаво и ласково.
- Что на нее глядеть? Ты на меня погляди... -сказала она, потом нагнулась и дотронулась пальцем до золоченого ключика, висевшего на его цепочке.
- Пусти, а то он уедет на моей лошади! - сказал фельдшер. - Пусти, чёрт! - крикнул он и, ударив ее со злобой по плечу, изо всей силы навалился грудью, чтобы оттолкнуть ее от двери, но она крепко уцепилась за засов и была точно железная. - Пусти! - крикнул он, замучившись. - Уедет, говорю!
- Где ему? Не уедет.
Она, тяжело дыша и поглаживая плечо, которое болело, опять поглядела на него снизу вверх, покраснела и засмеялась.
- Не уходи, сердце... - сказала она. - Мне одной скучно.
Фельдшер поглядел ей в глаза, подумал и обнял ее, она не противилась.
- Ну, не балуй, пусти! - попросил он.
Она молчала.
- А я слышал, - сказал он, - как ты сейчас говорила Мерику, что его любишь.
- Мало ли... Кого я люблю, про то моя думка знает.
Она опять дотронулась пальцем до ключика и сказала тихо:
- Дай мне это...
Фельдшер отцепил ключик и отдал ей. Она вдруг вытянула шею, прислушалась и сделала серьезное лицо, и взгляд ее показался фельдшеру холодным и лукавым; он вспомнил про коня и уже легко отстранил ее и выбежал на двор. Под навесом мерно и лениво хрюкала засыпавшая свинья и стучала рогом корова... Фельдшер зажег спичку и увидел и свинью, и корову, и собак, которые со всех сторон бросились к нему на огонь, но лошади и след простыл. Крича и махая руками на собак, спотыкаясь о сугробы и увязая в снегу, он выбежал за ворота и стал вглядываться в потемки. Он напрягал зрение и видел только, как летал снег и как снежинки явственно складывались в разные фигуры: то выглянет из потемок белая смеющаяся рожа мертвеца, то проскачет белый конь, а на нем амазонка в кисейном платье, то пролетит над головою вереница белых лебедей... Дрожа от гнева и холода, не зная, что делать, фельдшер выстрелил из револьвера в собак и не попал ни в одну, потом бросился назад в дом.
Когда он входил в сени, то ему ясно послышалось, как кто-то шмыгнул из комнаты и стукнул дверью. В комнате было темно; фельдшер толкнулся в дверь - заперта; тогда, зажигая спичку за спичкой, он бросился назад в сени, оттуда в кухню, из кухни в маленькую комнату, где все стены были увешаны юбками и платьями и пахло васильками и укропом, и в углу около печи стояла чья-то кровать с целою горою подушек; тут, должно быть, жила старуха, Любкина мать; отсюда прошел он в другую комнату, тоже маленькую, и здесь увидел Любку. Она лежала на сундуке, укрытая пестрым стеганым одеялом, сшитым из ситцевых лоскутиков, и представлялась спящею. Над ее изголовьем горела лампадка.
- Где моя лошадь? - строго спросил фельдшер. Любка не шевелилась.
- Где моя лошадь, я тебя спрашиваю? -повторил фельдшер еще строже и сорвал с нее одеяло. - Я тебя спрашиваю, чертовка! - крикнул он.