Джон Чивер

Семейная хроника Уопшотов

М. - с любовью, и почти всем, кого я

знаю, - с наилучшими пожеланиями.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Сент-Ботолфс был старинным поселением, старинным приречным городком. В славные времена массачусетских парусных флотилий он был важным портом, а теперь в нем остались лишь фабрика столового серебра и еще несколько мелких промышленных предприятий. Местные жители не считали, что он сильно потерял в величине или значении, но длинный список погибших во время Гражданской войны, приклепанный к стоявшей на лужайке пушке, говорил о том, каким многолюдным был этот поселок в шестидесятые годы прошлого столетия. Сент-Ботолфс больше никогда не мог бы дать столько солдат. На некотором расстоянии от лужайки, расположенной в тени могучих вязов, со всех четырех сторон тянулись торговые помещения. По фасаду второго этажа Картрайтовского блока, составлявшего западную сторону четырехугольника, шел ряд стрельчатых окон, изящных и дышавших укоризной, как окна церкви. За этими окнами помещались редакция "Истерн стар", приемная зубного врача Булстрода, конторы телефонной компании и страхового агента. Запахи этих учреждений: запах зубоврачебных лекарств, мастики для пола, плевательниц и светильного газа - смешивались на нижних площадках лестниц, воссоздавая аромат прошлого. Под моросящим осенним дождем, в мире больших перемен, лужайка в Сент-Ботолфсе вызывала ощущение необыкновенного постоянства. В День независимости по утрам, когда заканчивались приготовления к праздничному шествию, это место имело благоденствующий и торжественный вид.

Двое юношей, братья Уопшоты - Мозес и Каверли, - сидели на газоне на Уотер-стрит, наблюдая за проезжающими автомобилями и экипажами. В процессии непринужденно смешивались политические лозунги и коммерческая реклама, и рядом с "Духом 76-го года" можно было увидеть старый товарный фургон с надписью: "ПОКУПАЙТЕ СВЕЖУЮ РЫБУ У МИСТЕРА ХАЙРАМА!" Колеса фургона, колеса всех машин и колясок, участвовавших в процессии, были украшены белой, красной и синей гофрированной бумагой, и повсюду развевались флаги. По фасаду Картрайтовского блока их висели целые гирлянды. Они ниспадали складками над фасадом банка и свешивались со всех грузовиков и фургонов.

Братья Уопшоты встали в четыре часа - они не выспались и, сидя на жарком солнце, уже как бы пережили праздничный день. Мозес во время салюта обжег руку. При другом залпе Каверли спалил себе брови. Они жили на ферме в двух милях ниже поселка и поднялись на лодке вверх по реке еще до рассвета, когда по сравнению с ночным воздухом речная вода, стекавшая с лопасти короткого весла и обдававшая брызгами их руки, казалась тепловатой. Они, как всегда, влезли в окно церкви Христа Спасителя и зазвонили в колокола, разбудив тысячи, певчих птиц, многих жителей поселка и всех собак в его пределах, включая овчарку мистера Плузински, жившего за несколько миль от церкви, на Хилл-стрит.

- Да это уопшотовские парни! - услышал Мозес слова, донесшиеся из темного окна в доме приходского священника. - Ложись-ка снова спать.

Каверли было тогда лет шестнадцать или семнадцать; такой же красивый, как и брат, он отличался от него длинной шеей, пасторским наклоном головы и дурной привычкой хрустеть суставами пальцев. Характера он был живого и сентиментального, беспокоился о здоровье ломовой лошади мистера Хайрама и с грустью смотрел на обитателей Дома моряков - пятнадцать-двадцать глубоких стариков, сидевших на скамейках в грузовике и казавшихся бесконечно усталыми. Мозес учился в колледже, за последний год он достиг полной физической зрелости и обнаружил дар рассудительного и спокойного восхищения самим собой. Сейчас, в десять часов, мальчики сидели на траве, ожидая, когда их мать займет свое место на колеснице Женского клуба.

Миссис Уопшот основала Женский клуб в Сент-Ботолфсе, и это обстоятельство каждый год отмечалось во время процессии. Каверли не помнил ни одного 4 июля, чтобы его мать не выступила в своей роли основательницы. Колесница представляла собой простую платформу, застланную восточным ковром. Шесть или семь членов-учредительниц сидели на складных стульях спиной к вознице. Миссис Уопшот, в шляпе, стояла у столика, время от времени отпивая глоток воды из стакана, грустно улыбаясь членам-учредительницам или какой-нибудь старинной приятельнице, которую узнала среди публики, стоявшей вдоль пути. В таком виде, возвышаясь над толпой, слегка сотрясаемая движением платформы, в точности как те статуи святых, что носят осенью по улицам северной окраины Бостона для того, чтобы на море стих жестокий шторм, миссис Уопшот ежегодно представала взорам своих друзей и соседей, и то, что ее везли по улицам, казалось вполне закономерным, так как не было в поселке человека, который сделал бы для его процветания больше, чем она. Ведь это она учредила комитет для сбора денег на постройку нового приходского дома при церкви Христа Спасителя. Это она собрала средства на гранитную колоду для пойки лошадей, стоявшую на углу. А когда колода стала ненужной, то по инициативе миссис Уопшот в нее посадили герань и петунии. Новая средняя шкода на холме, новое пожарное депо, новые светофоры, памятник погибшим на волне, да, да, даже чистые общественные уборные на железнодорожном вокзале у реки - все это было плодом изобретательности миссис Уопшот. Ее действительно следовало благодарить, когда она проезжала по площади.

Мистера Уопшота, капитана Лиэндера, поблизости не было. Он стоял за штурвалом парохода "Топаз" и вел его вниз по реке к бухте. Летом в хорошую погоду он каждое утро отчаливал на своем старом судне, останавливался у Травертина, чтобы встретить бостонский поезд, а затем пересекал бухту до Нангасакита, где был белый песчаный пляж и увеселительный парк. За свою жизнь Лиэндер переменил много профессий; когда-то он был одним из компаньонов фирмы по производству столового серебра и получал наследства после родственников, но деньги уплывали у него между пальцев, и три года назад кузина Гонора дала ему возможность стать капитаном "Топаза" и тем выручила его из беды. Эта работа пришлась ему по душе. "Топаз" был как бы его детищем; он отражал его склонность к романтике и сумасбродству, его любовь к курортным девицам и к долгим, шальным, пахнущим солью летним дням. Пароход имел в длину шестьдесят футов; на нем была установлена старая харлеевская машина, приводившая в движение единственный гребной винт, а в каюте и на палубах могли поместиться сорок пассажиров. Это была почти непригодная к плаванию, неуклюжая посудина, которая двигалась, по словам самого Лиэндера, как бревно. Палубы "Топаза" были забиты школьниками, проститутками, сестрами милосердия и другими туристами; в кильватерной струе за кормой было полно яичной скорлупы и бумаги от бутербродов, а при каждом изменении скорости он весь так дико сотрясался, что краска отваливалась от корпуса. Но Лиэндеру, стоявшему за штурвалом, плавание представлялось восхитительным и печальным. Казалось, шпангоуты старого парохода удерживались только преходящим великолепием лета, и от судна пахло летним хламом: тапочками, полотенцами, купальными костюмами и дешевыми шпунтовыми досками старых купален. У выхода из бухты вода порой бывала фиолетового цвета, как глаза, и ветер с суши приносил на палубу "Топаза" музыку карусели; оттуда можно было различить далекий берег Нангасакита - смутные очертания аттракционов, бумажные фонарики, запах жареной еды и звуки музыки, - который противостоял Атлантическому океану, простираясь в таком изменчивом беспорядке, что казался каймой из плавучих обломков, морских звезд и апельсинных корок, покачивающихся на волнах.