Когда мерзость интеллектуализма овладела западным секулярным образованием, равно как и западной христианской теологией, страх не выдержать экзамен стал основываться не на том, что публично обнаружится нечто неправомерное в мирской жизни ученика, и не на том, что его лишат степени, что входило в юрисдикцию университета, а на том, что проваливший экзамен будет обречен на вечные муки в аду, ибо средневековая, да и ранняя новая западная, христианская вера предусматривала обязательное наказание за неортодоксальные взгляды. Поскольку поток информации, поступающей в распоряжение западного экзаменатора для его непрекращающейся интеллектуальной войны с учеником нарастает в геометрической прогрессии, экзамены на Западе превратились в кошмар, который можно сравнить с кошмаром средневековых допросов инквизиции. Однако самый худший из ожидающих нас экзаменов – это посмертный экзамен; ибо даже отличник, похвально прошедший все испытания, которые обрушила на него его альма-матер, выходит в жизнь не с тем, чтобы применять свои знания в практических делах, но с тем, чтобы продолжать их накапливать и в конце концов унести их в могилу.

Мучительная гонка за блуждающим огоньком всеведения содержит в себе двойной моральный изъян.

Игнорируя ту истину, что единственная законная цель всякого знания – это его практическое использование в рамках отпущенной человеку жизни, ученый-грешник частично отрекается от своей социальности. Отказываясь признать тот непреложный закон, что человеческой душе не достичь совершенства в посюстороннем Мире, человек теряет смирение. Причем этот грех не только более серьезен, он еще и более коварен, ибо здесь интеллектуальный гибрид ученого скрывается под маской ложного смирения. Ученый подсознательно хитрит, утверждая, что не может ни опубликовать, ни написать, ни сказать ничего о том, в чем он не убежден до конца, пока он не познал все досконально. Эта профессиональная добросовестность не более чем камуфляж трех смертных грехов – сатанинской гордости, безответственности и преступной лени.

Этот смиренник охвачен на деле гордыней, так как стремится он к заведомо недостижимому интеллектуальному уровню. Всеведение – это удел Всемогущего Бога, а Человеку надлежит довольствоваться знанием относительным, частичным.

Интеллектуальная ошибка, присутствующая в стремлении ко всеведению, напоминает нравственную ошибку, возведенную в степень; и началом зол здесь является неправомерное отождествление множественности с бесконечностью. Правда, человеческой душе свойственна потребность искать гармонию между собой и Бесконечностью. Однако всеведение, как обнаружил Фауст своим прозорливым умом, не может быть достигнуто через последовательное прибавление знания к знанию, искусства к искусству, науки к науке, образующих дурную бесконечность.

Со времен Данте западные ученые ломали голову над неразрешимой проблемой, применяя к ней формулу: «Знать все больше и больше о все меньшем и меньшем»; но этот путь оказался бесплодней даже метода гётевского Фауста, не говоря уже о том, что утрачивалась практическая значимость научного поиска. По мере того как ученый уменьшает сектор своего видения в надежде докопаться до сути, наука в целом оказывается расчлененной на бесчисленное множество сегментов, каждый из которых не становится от проделанной процедуры менее сложным, чем целое. Но даже если бы попытки углубления в эти бесконечно малые величины были менее химеричными, чем попытки охватить и познать целое все равно конечная цель всех этих академичных упражнений осталась бы недостигнутой: поскольку, как мы уже не раз отмечали в нашем исследовании, человеческому уму не дано состязаться с вечным божественным пониманием бесконечного.

С точки зрения историка, приговор идее энциклопедизма был вынесен самой Историей. Этот ложный идеал стал последним интеллектуальным заблуждением, которое отвергла старая цивилизация, и первым – из отвергнутых новой, как только пришло время расстаться с детскими забавами (1 Кор. 13, 11).

В жизни автора этих строк был эпизод, который в какой-то мере иллюстрирует сказанное выше. В декабре 1906 г., когда мне исполнилось восемнадцать лет, я оказался в обществе двух выдающихся ученых. Это были П. Тойнби, автор «Словаря собственных имен и примечательных мест в произведениях Данте», и Э. Тойнби, издательница писем Горация Уолпола. Кроме того, они приходились мне родными дядей и тетей. За время их визита, чрезвычайно приятного и интересного для меня, я не заметил, как раскрыл все свои разнообразные исторические интересы, начиная от ассирийцев и кончая Четвертым крестовым походом. Однако я был несколько обескуражен прощальным советом, который по доброте-сердечной дядя дал впечатлительному племяннику перед отъездом. «Твоя тетя Нелли и я, – сказал специалист по Данте, – пришли к заключению, что ты слишком распыляешься. Мы бы советовали тебе выбрать что-нибудь одно и сосредоточиться на этом предмете». И сейчас, в 1952 г., автор этих строк все еще хранит в душе воспоминание о том, как все в нем воспротивилось этому совету и он твердо решил не следовать ему. Случилось так, что впоследствии, когда тетя преждевременно умерла, так и не закончив публикации писем Уолпола, дядя сам нарушил свои интеллектуальные принципы, принеся их в жертву на алтарь любви к жене. После ее смерти он продолжил ее дело, и надо сказать, что его непрофессиональная литературная работа не прошла незамеченной. После публикации писем в «Тайме» они очень широко цитировались. Между тем его племянник, несмотря на благое решение не следовать неверным советам, чуть было не зашел в интеллектуальный тупик, из которого специалист по Данте благополучно вышел благодаря трагическому событию в собственной семье.

Одиннадцать лет своей юности, с осени 1900 до лета 1911 г., провел я в непрекращающейся гонке, то готовясь к экзаменам, то сдавая их. Общий деморализующий эффект этих трудов был тот, что я медленно, но верно забывал о первоначальном решении никогда не становиться специалистом. В 1911 г., будучи аспирантом последнего года обучения, я вдруг с удивлением обнаружил, что поразивший меня порок узкой специализации охватил и моего старшего друга Г. Л. Чизмена, некогда вдохновлявшего меня своим примером и разбудившего мой интерес к поздней Римской империи.