В Италии тех же беспокойных времен мы видим римского сенатора Катилину (восст. 63-62 до н.э.), пошедшего по стопам беглого гладиатора Спартака (восст. 73-71 до н.э.) [574] . В постсредневековом западном мире можно обнаружить отступников правящего меньшинства во главе восстания немецких крестьян в 1524-1525 гг. [575] , а в вестернизованной России наших дней мечты Спартака и Катилины воплощаются в действительность благодаря революционеру, который не был ни рабочим, ни крестьянином. Гений, построивший «диктатуру пролетариата» на развалинах империи Ивана Грозного и Петра Великого, сам пролетарием не был. Ленин был наречен при крещении Владимиром, а отец его, Илья Ульянов, давший ему это почтенное имя, был дворянином и государственным чиновником.

Этот краткий перечень вождей внутреннего пролетариата, рекрутированных из рядов правящею меньшинства, возможно, достаточен, чтобы показать, как политический пророк, не находящий отклика в своей среде, избирает судьбу изгнанника, чтобы вернуться затем спасителем отечества. Следует сказать, что историческое значение подобной фигуры трудно переоценить. Однако мы вряд ли оценим в полной мере истинный характер и достоинства социальных мигрантов, если будем опираться лишь на суждения о них их современников, ибо обычным является отрицательное отношение к мигрантам со стороны их собственного сословия, которое смотрит на них как на изменников. Со стороны же их новых товарищей их ждет зачастую непомерное возвеличение и возведение в ранг мучеников. Поэтому, не отказываясь вовсе от исторических свидетельств, мы должны попытаться составить свое собственное мнение. Избранный нами эмпирический метод может привести в целом к объективному выводу, однако окончательное суждение должно быть оставлено Времени и Истории.

И все же рискнем сделать некоторые выводы относительно роли изгнанников-спасителей в истории. Во-первых, к числу этих изгнанников принадлежат самые благородные души, которые рождались когда-либо в правящем меньшинстве распадающегося общества. Во-вторых, именно благородство и является причиной их изгнания. В-третьих, те качества, что изгнали их из своей среды, делают их вождями пролетарской массы. В-четвертых, ореол славы, окружающий социальных мигрантов, не рассеивается, по мере того как они совершают свой болезненный переход, преодолевая чудовищную социальную пропасть. Мировоззрение, идеалы, нравственные нормы, с которыми приходит спаситель-изгнанник в невзрачный духовный мир внутреннего пролетариата, оказываются впоследствии темп элементами футуристского мироощущения, которые сохраняются в целостности и после поражения несбыточной футуристической надежды. Когда «город солнца» оказывается «проклятым городом», над дымящимися развалинами и землей, пропитанной кровью, продолжает струиться свет. Это небесный свет, идущий из Града Божиего.

Проследив путь, спасителя-изгнанника до конца, мы выяснили источник света, который он несет с собой. Обзор спасителей с машиной времени можно, таким образом, завершись, заключив исследование одним предложением: машина времени – это обман, замеченный даже ее чудаковатыми изобретателем. Часы, пусть и волшебные, не являются эффективным заменителем меча. А меч – слуга крови и убийства. Вот почему спаситель с машиной времени неизменно отвергает свое новомодное средство и вновь берется за оружие, лишь только дело принимает серьезный оборот.

Данный анализ показывает, что нет спасения в мече, как нет его и в машине времени. Но это не единственные средства спасения, к которым прибегают люди в попытках найти ответы на вызовы распадающейся цивилизации. Итак, продолжим наше исследование.

Средство спасения, которое не требует ни помощи машины времени, ни меча, было выдвинуто на первом этапе эллинского смутного времени величайшим из эллинских знатоков искусства отрешения, Платоном. «Нет надежды избавиться от зол государству и, я думаю, всему человечеству, кроме как посредством личного союза между политической властью и философией и насильной ликвидации того общего мнения, согласно которому одно обязательство исключает другое. Этот союз может быть заключен двумя путями. Либо философы должны стать царями наших государств, либо же люди, которых сегодня называют царями и правителями, должны искренне и серьезно заняться философией» (Платон. Государство. 473 Д, 499В и 501Е).

Предлагая лекарство от общественных бед, характерных не только для эллинского мира той поры, но и (как считает эллинский мудрец) для всей земной жизни Человека во все времена, в любых местах и при любых обстоятельствах, Платон стремится обезоружить простого человека, склонного относиться с нескрываемым скептицизмом к философским предписаниям. Он выводит свое умозаключение в весьма парадоксальной форме, не без оснований ожидая, что на голову мудреца могут обрушиться насмешки и укоризненные замечания. На него набросится толпа, и если дело не закончится пролитием крови, то все в порядке! Но если парадокс Платона труден для понимания людей обычных – как царей, так и их подданных, – то он еще труднее для самих философов. Разве Отрешение от Жизни не цель философии? И разве не правда, что цели отрешения и спасения (других) столь далеко расходятся, что не могут считаться совместимыми? Можно ли спасать проклятый город, если ты стремишься убежать из него? Следовательно, как может мудрец примирить свои духовные искания, дело всей своей жизни, с сознанием, которое он не может оправдать, не перестав считаться философом, или преодолеть, не перестав считаться человеком?

В свете философии самопожертвование Христа есть персонификация безумства. Однако не многие философы решились открыто признать это, ибо знаток искусства отрешения должен начать как человек, подвластный обычным человеческим чувствам, причем человек, рожденный в смутное время. Беды и страдания времени, заставившие его обратиться к философии, оказывали не менее жесткое давление на его современников. Он не может не замечать смятения в сердце ближнего своего. Но должен ли философ протянуть своему ближнему руку помощи? Напрасно искать решение этой нравственной дилеммы в индском учении, согласно которому Жалость и Любовь – пороки, или же в учении Плотина, утверждающего, что действие – «это тень созерцания и смысла» (Плотин. Эннаиды. III, VIII, 4).