Большой рубиновый фонарь на сигнальной мачте безуспешно боролся за самостоятельность под луною. Анемичный ветерок тоже был как бы прижат ее лучами к воде, однако по мере захода луны, скорее всего, усилился бы, и паруса, управляемые электронным автопилотом, определяющим силу и направление ветра, все равно поймали бы его.

Альфа не закрыла иллюминаторы, и в каюте оказалось довольно светло, поэтому он разглядел, что лицо ее было каким-то серым и мертвенным, застывшим. Чтобы снова не встречаться с ней и не задавать себе вопросов вроде: кто же эта женщина и кой черт дернул его пустить ее на борт своей лодки, он быстро прошел через каюту, повернувшись к ней спиной, бесшумно закрыл за собой дверь и расположился в кресле.

Растворив в себе ветровое стекло кабины, лунный свет фосфоресцировал в шкалах и циферблатах. Чтобы поднять паруса, необходимо было хоть ненадолго выключить мотор, и профессор забеспокоился, что разбудит свою гостью, совершенно забыв, что в отличие от рубки каюта имела специальную изоляцию. Скрежет цепи и удар якоря о борт, когда тот устраивался в своем логовище, заставили его прислушаться. Вокруг было по-прежнему тихо, гостья спала. Паруса затрепетали. В призрачном безмолвии было так светло, что он увидел даже, как расправляются складки парусов. Вот паруса перемолвились о чем-то с ветром, заотражали, как зеркало, голубовато-белые лучи луны. На палубе стало еще светлее.

Он выключил мотор, задал курс автопилоту, и нетерпение встать на правом или левом борту яхты, порадоваться ночному ее великолепию, погнало его обратно. Видимо, нетерпение сделало его совсем неосторожным. Уже на выходе он вдруг почувствовал взгляд своей гостьи. Оглянулся. Теплые аметисты превратились в холодные черные ониксы. Профессор остановился. Альфа даже не шелохнулась, а глаза ее, несмотря на неестественную распахнутость, казались мертвыми.

– Спите, спите. Все в порядке, – произнес он шепотом.

Ее взгляд остановился на двери каюты, но не последовал за ним, и профессор подумал, что лучше было бы разбудить ее окончательно. Но затем передумал. Однако этот взгляд, казалось, вонзился в его сознание, как он ни убеждал себя, что в состоянии гостьи нет чего-либо болезненного. Он вспомнил, что таким же беспамятным бывал взгляд его молодой жены во время долгих любовных ночей. И снова отметил, что куда естественнее было бы, делай они сейчас то же самое, но укора при этом не почувствовал, ибо любовное блаженство не заменило бы того удовлетворения, какое от испытывал при виде своей вдохновенно распростершей крылья-паруса яхты. Только обойдя ее раз двадцать, то и дело останавливаясь, чтобы послушать ее ласковую болтовню с ветром и волнами, он, окончательно продрогший, лег под одеяло, чтобы задуматься теперь уже над тем, не стареет ли он в самом деле, если вместо любви отдает предпочтение этому удовольствию.

А любовь не навещала его давненько. Раньше она приходила незаметно вместе с очередной женщиной, которой удавалось забраться в его постель, и он влюблялся по той простой причине, что больше влюбляться было не в кого. И по-настоящему страдал, если женщина покидала его, но недолго, поскольку следующая не давала копаться в прошлом. Он принадлежал к той породе мужчин, что наверняка остались бы на всю жизнь с одной-единственной женщиной, если бы та не ставила условием безраздельное свое господство и в личном его кабинете тоже. Однако «безумно влюбленные» почему-то уже за год – за два пресыщались его умом и добротой. Большего же он им не мог предложить.

Движение яхты под парусами очень разнилось с движением, даваемым мотором, и как-то естественно соединялось с током крови в его теле, наполняя его неведомым доселе покоем. И все же луна вряд ли позволит ему уснуть раньше, чем не обессилит сама. Он знал ее магическую силу и не торопился засыпать. Знал также и все течения в этой части моря, знал и по запаху распознавал ветры, распознавал звезды над собой. И лежа сейчас в тепле под одеялом, он чувствовал себя так, как чувствует путешественник, благополучно возвратившийся домой.

В своих лекциях профессор отводил целый час этике и эстетике эксперимента. Обычно он сравнивал эксперимент с радостной надеждой, что захватывает все естество человека во время поднятия парусов. Когда хорошо подготовишь эксперимент и, не форсируя его, не совершая над ним насилия, наблюдаешь со стороны, чтобы насладиться его стремительностью, он непременно выведет тебя к незнакомому желанному берегу. Сам профессор был неважнецким экспериментатором, силен был в экспериментах с воображаемыми моделями, но хорошо знал, как страдает теория, когда кто-то вольно или невольно позволяет себе хитрить во время опытов. Поэтому он начинал лекцию особенно вдохновенно, говорил, что молодежь должна чтить эксперимент как священнодействие, ибо именно благодаря ему была создана цивилизация. «Она может восприниматься нами как результат плохого или же ошибочного эксперимента – научные фантасты давно сделали эту идею банальной, – но, юные мои коллеги, не требуется никаких усилий, достаточно склонности к легкомыслию, чтобы назвать этот мир плохим. Куда благороднее, хотя и труднее, сказать, что это самый прекрасный из миров, какой мы знаем, радоваться ему и попытаться понять его. А впрочем, основания для обоих этих утверждений одинаковы: мы просто не знаем иных миров. Вот почему я прошу тех, кто не согласен со мной, к следующему занятию сконструировать письменно мир, физические и химические законы которого были бы более благосклонны к человеку…» Так заканчивал он лекцию.

Обычно студенты встречали сказанное аплодисментами, несмотря на то, что он говорил с нескрываемой иронией. Однако и сейчас тоже, впрочем, как и всегда на своей яхте, он чувствовал правоту сказанного. Здесь он умел радоваться миру, несмотря на скептицизм, свойственный людям его возраста. Здесь он еще сильнее ощущал свою принадлежность к миру как реальность и как идею и мог делать что ему заблагорассудится – этот мир одобрил бы все его деяния. Разумеется, этим он в немалой степени был обязан начиненной микропроцессорами и автоматикой яхте и кроткому нраву моря. Находись он на древнем плоту да в окружении акул или на финикийской лодке посреди бурной Атлантики, его взаимоотношения с «этим самым прекрасным из миров» наверняка были бы иными. И все же, и грубый викинг, и финикиец любили свой мир, иначе вряд ли такой дилетант в технике и мореплавании, каким был он, мог преспокойно, будучи один в море, наслаждаться всеми качествами Вселенной.

Однако он был не один. Свою гостью он увидел в опасной близости с бортом. Подобно морскому привидению из легенд, которое своим появлением предвещает гибель кораблю, она стояла не шевелясь у самого края. Усилившийся ветер трепал кружевной низ короткой ночной сорочки. Казалось, еще секунда, и в следующее мгновение женщина шагнет за борт, а яхта пойдет ко дну.

– Альфа! – окликнул он ее осторожно.

Она не дрогнула, однако босые ее ноги уверенно зашлепали в его сторону. Значит, это не луна вывела ее на сомнамбулическую прогулку.

– Что с вами? – спросил он.

– Что-то разбудило меня, а что – не знаю.

– Извините, это я…

– Вы?

– Да, мне надо было войти в каюту, – подтвердил он, глядя внимательно на нее. В неровном свете луны нос женщины казался чуть великоватым. Но отчасти в этом были повинны расстояние и фокус. Профессор смотрел на нее снизу и с неблизкого расстояния, избегая опасного соседства ее почти обнаженных бедер.

– Нет-нет, это было что-то другое.

– Ну тогда, наверное, луна. К тому же, мы снова плывем.

– Мне страшно! – тихо вскрикнула она дрожащим голосом.

– Но ведь ничего страшного не произошло. Идите к себе, здесь холодно. Я закрою иллюминаторы.

– Мне страшно! – повторила она громче.

– Но ведь мы идем под парусом, и я должен оставаться на палубе, – сказал он, поскольку ему не хотелось оставаться с ней наедине в душной каюте. Но потом ему стало стыдно за себя и свое вранье. Ведь очевидно, что женщина боится чего-то и нуждается в помощи. И, опережая ее последующие возможные мольбы, он откинул одеяло, позвал ее: – Идите ко мне!