- Я?! - воскликнул Шико.

- Конечно, кричали "Смерть анжуйцам!" и при этом колотили по стенам шпагой.

- Да ведь я, - сказал Шико, - это совсем другое дело. Каждому известно, что я -дурак. Но вы-то, вы ведь люди умные.

Иронический эпитет может выражать различные эмоциональные оттенки например, сарказм:

- Я еще вчера сказала вам, - продолжила Настя, - что не могу быть вашей женой. Вы видите: меня не хотят у вас (...) Вы сами, хоть и не раскаетесь потом, потому что вы великодушнейший человек, но все-таки будете несчастны из-за меня... с вашим добрым характером...

- Именно с добрым характером-с! именно добренькие-с! так, Настенька, так! -поддакнул старик отец (...) - именно, вот это-то вот словечко и надо было упомянуть-с.

Ф.М. Достоевский. Село Степанчиково и его обитатели

Ежевикин, произносящий последнюю реплику о полковнике Роста-неве, конечно, порицает этого в целом прекрасного человека за безволие, дорого стоящее в том числе и его, Ежевикина, дочери. В иронию входит множество смысловых полутонов, и при лингвистическом анализе их нужно выявлять.

В состав иронии включается и гиперболический компонент - например:

Так вот, вам, как другу, сообщу по секрету, - конечно, я знаю, вы не станете срамить меня - старый осел Преображенский нарвался на этой операции как третьекурсник. Правда открытие получилось, вы сами знаете - какое (...) Теоретически это интересно. Ну, ладно! Физиологи будут в восторге, Москва беснуется... Ну, а практически что? Кто теперь перед нами?

М.А. Булгаков. Собачье сердце

Мы недаром приводим здесь такой обширный контекст. Его главный смысл в том, что профессор Преображенский - не "осел". Более того: он намного проницательнее всех остальных - и собеседника, И.А. Борменталя, и физиологов, которые "будут в восторге", но не увидят опасности в подобных евгенических опытах. Преображенский вполне трезво (хотя и с запозданием) оценивает свою работу, ее сильные и слабые стороны" Причем оценивает достаточно высоко. Он не просто не глуп, он и сам не считает себя таковым. Через астеизм Булгаков передает сократическую мудрость своего героя ("Я зная только то, что ничего не знаю"). Преображенский говорит о себе почти словами Фауста, с которым его сравнивают:

Я философию постиг,

Я стал юристом и врачом ...

Увы, с усердьем и трудом

И в богословье я проник,

И не умней я стал в конце концов,

Чем прежде был... Глупец я из глупцов!

Перевод Н.А. Холодковского

Астеизм отличается от антифазиса тем, что второй строится по модели "-А", или "анти-А", его смысл меняется на прямо противоположный, ни одна сема буквального значения не содержится в объекте характеристики (напр., в Швондере нет ничего "прелестного" - напротив, он отвратителен). Модель астеизма: "не А" В нем преувеличивается или доводится до абсурда вполне реальное содержание, присутствующее в данной ситуации в эмбриональном виде" Например, Ф.Ф. Преображенский - безусловно, не "осел", но он действительно стар и в самом деле совершил серьезную ошибку по принципу "На всякого мудреца довольно простоты".

В заключение рассмотрим вопрос об устойчивых фольклорных определениях. Обычно их относят к эпитетам без оговорок, но если мы условились считать эпитетами только метафорические определения, то следует определить, есть ли непрямое значение в таких формулировках, как "синее море", "белые руки" и т. п. На первый взгляд, нет, эти значения буквальны. Однако вот рассуждение Б.В. Томашевского: "В сказке о рыбаке и рыбке" Пушкина, когда старик приходит к морю, он находит море в разном состоянии, в зависимости от степени дерзкой настойчивости в просьбах старухи. Одно из этих состояний Пушкин определяет выражением "почернело синее море". Почему возможно такое сочетание? Потому что синее - постоянный эпитет, который выделяет некую типическую черту моря, а не характеризует его состояние в описываемую минуту. В выражении "почернело синее море" в системе народной поэзии (а Пушкин создает сказку именно в этом стиле) никакого противоречия нет. Подобные примеры встречаются в разных областях народного творчества. Так, когда говорится про арапа, то у него оказываются "белые руки", потому что белые - это постоянный эпитет народной поэзии, сопровождающий слово руки20.

Итак, эта проблема должна решаться в контексте. Если мы просто констатируем, что море синее, а руки - белые, это, конечно, не эпитеты. Определения становятся таковыми в системе народной поэзии, где их номинальное значение опустошается. В пушкинском примере определение "синее" приобретает еще и эстетическое значение, и мы полагаем, что в данном случае первоначальная семантика синего цвета здесь не приглушается, а, напротив, актуализуется. Когда море принимает "неестественный" для него цвет (оно не черное и не "иссиня-черное", а действительно какое-то неопределимо странное - неопределимость и передается столь противоречивой формулировкой), это гармонирует с противоестественностью старухиных претензий быть "владычицей морскою". Пока старуха остается в известных пределах "приличий", и море, хотя и меняется, но остается синим. Цветопись в данном случае - это сигнал перехода известных пределов естества.

Аналогичный пример - тоже из Пушкина - с другим названным эпитетом:

Вдруг она, моя душа,

Пошатнулась, не дыша,

Белы руки опустила.

Плод румяный уронила

"Физическим движениям героини соответствуют душевные движения автора. И вдруг забывается традицинность постоянного эпитета "белы руки", "постоянное" обнаруживает свою текучесть - и мы видим рядом с румяным яблоком мертвенную белизну царевниных рук"21. Можно было бы сказать, что, когда фольклорные эпитеты употребляются в художественной литературе, они максимально утрачивают свой буквальный смысл, но приобретают особую функцию - подключают авторский текст к народно-поэтической образной системе, подчеркивают экзотичность, "сказочность" сюжета и т.п. Но, как видим, у больших поэтов значение этих формулировок более сложно. Эти штампы подвергаются деидиоматизации, в них актуализуется изначальная семантика, вносящая в текст дополнительные краски и оттенки.

Наконец, такие определения могут употребляться в своем собственном абсолютно прямом - значении, предельная буквальность которого иногда порождает особые экспрессивные смыслы, более сильные, чем любой эпитет. Вот, например, фрагмент рассказа одного великого актера - А.А. Остужева - о другом - Томмазо Сальвини (оба, кстати, прославились в роли Отелло):

Билеты расхватаны в тот же час, нельзя достать ни за какие в мире блага, потому что мальчишки-перекупщики сегодня сами будут смотреть Сальвини.

Театр переполнен за час до начала. В сущности он мог бы уже не играть: в зале атмосфера триумфа.

Наконец пошел занавес (...) И не успел мелькнуть в кулисе край плаща Отелло, весь черный, Сальвини стремительно вышел и остановился посреди сцены, положив руки на эфес сабли ... Аплодисменты как срезало! И сразу: топот! крики! мяуканье! (...) Все ревет!!!

Он понимает: случилось нечто ужасное! ... Что???!!! (...)

У него белые руки! ... Он забыл их нагримировать! ...

Другой бежал бы со сцены! .. Из города!.. Из Италии!.. Но этот?..

Затем рассказывается, как Сальвини укротил публику, доиграл сцену и ушел. В начале второго акта у него снова были белые руки, что исторгло у зрителей новые крики негодования.

Тогда совершенно спокойно - под рев толпы - Сальвини одну за другой снял с рук - белые перчатки и отдал солдату!.. У него черные руки! (...) Буря аплодисментов вознаградила его за находчивость

И.Л. Андроников. Ошибка Сальвини

Затем Сальвини многократно повторяя этот трюк, внушил публике, что и на самом первом представлении (во Флоренции) он не ошибся. Итак, в рассказе Остужева эпитета нет, но есть экспрессема. Добавим, что она максимально усиливается интонациями. Остужев был почти глух и поэтому излагал свою историю в своеобразнейшей манере (в устной форме этого рассказа Андроников ее блестяще спародировал).