Курлович послушно тянул лопату к себе. И вырвал бы из цепких лап Васина, да вдруг застыл растерянно, выпустил черенок.

- Слышите?- просипел он.

Явственно доносился гул мотора. Танки? Уже? Теперь вступал в силу закон протеста. Не сейчас, потом, позже! Но когда потом? Когда позже? Пусть сейчас, немедленно! Пусть идут, пусть включают самую скорую скорость эти чертовы танки! Пусть вихрем ворвутся в эту ватную, наэлектризованную тишину, воспламенят, взорвут ее, тогда... Тогда все будет иначе. Тогда оживет в человеке все, что в нем есть, что заложено про запас, на будущее.

- Слышите?- просипел Курлович.

Васин слышал и уже разобрался в доносившемся гуле. Смешливо поморщил нос, сказал примирительно:

- Чего психуешь, Юрий Николаевич? Это "студер" наш. Колька Коломиец, раздолбай коломенский, снаряды прет.

Курлович со свистом втянул воздух, затрясся в кашле впалой грудью и с женской неловкостью вонзил лопату в освобожденную от дерна и теперь податливую землю.

В редких окопчиках перекликаются пехотинцы и копают, копают, лезут поглубже в землю. Танков нет. Но они будут, скоро будут.

Прихрамывая, к Пятницкому подошел Андрей Рогозин. Свежий шрам безобразил его чистое интеллигентное лицо. В зубах - не знающая огня трубка. Горбоносый, глаза ввалились Спросил:

- Роман, из штаба есть что-нибудь?

Пятницкий сообщил, что знал:

- Ждите, говорят, танки прошли Грюнхоф.

Рогозин посмотрел на небо, шрам дернулся.

- Значит, скоро. К рассвету, заключил он Дегтярная темень жижела, в зените просматривались рваные, быстро текучие облака. Рогозин похлюпал трубкой.

- Роман, ты помнишь "Сомнение" Глинки? Попытался вспомнить сейчас... Не смог Страх напал, что ли?

- А ты что, из другого теста?- спросил Пятницкий с улыбкой и покривился, чувствуя боль пересохших губ

- Из того же, но смерти не боюсь,- мрачно сказал Андрей и так же мрачно пропел: "С ней не раз мы встречались в степи..." Это помню, а "Сомнение" нет. Гляди вон, у первого орудия по тебе кто-то соскучился, шапкой машет.

Махал Женя Савушкин. Пятницкий спрыгнул к нему в ровик.

- Как дела, композитор?- с ободряющим смешком спросил в трубке голос командира дивизиона.

Что ему этот "композитор" втемяшился? Или фамилия что навеяла? Тогда, во-первых, знаменитый однофамилец не был композитором, он собирал народные песни. Во-вторых... Что за дурацкая манера у армейских патриархов прозвища лепить подчиненным! Но Пятницкий не сказал об этом, ответил:

- Готовы, встретим, товарищ семнадцатый. Настроение? А что оно... Ждем.

Отдал трубку, взобрался на бруствер, сел, свесив ноги в окоп. Ждем. Чего ждем? Победы? Будет победа, никуда от нас не денется. Снова будем ходить по тополиным улицам Свердловска, удить рыбу на Шарташе, прошвыриваться с девчонками у почтамта... Нет, прошвыриваться не придется. Он поедет за Настенькой, привезет ее к маме... А если ничего этого не будет? Ворвутся, сомнут - и одна мертвая кровь на земле... Разве мало ее было?

Ну-ну, возьми себя в руки, хлюпик.

Кого это назвали хлюпиком? А-а. Курловича. Трусит? Может быть. А другие? Как они? Страшно всем. Страшно сейчас, потом страха не будет, будет только ожесточение, лихорадочная работа мозга и мышц. У Андрея Рогозина голова всегда остается светлой. Он станет ходить под разрывами, спокойно отдавать команды и посасывать бестабачную трубку. Позер немножко Андрюша Рогозин, но не трус, н-не-ет, не трус... Горькавенко только на вид вялый. В нем затаенная взрывная энергия. Бой он проведет бурно, но без раздражающей суеты. Не будет суетиться и Васин, артмастер, а теперь командир орудия, только крепче станет крестить святых угодников... Младший лейтенант Коркин? Витька? Он бледнеет, в бою у него трясутся губы, трясутся до того момента, пока, забыв об обязанностях взводного, не оттолкнет наводчика и сам не встанет к панораме. Прямые выстрелы у него точнехоньки...

- Комбат, гудит что-то.

Это присел к нему сержант Горькавенко. Он еще прежний Горькавенко увалистый, будто переел сытной пищи. Руки в мазуте, он вытирает их грязной ветошью.

- Откатник подтекал, подтянули с Васиным,- поясняет Горькавенко.Слышите? Гудит...

Пятницкий уловил принесенный движением воздуха отдаленный гул, схожий теперь с шумом затерявшейся в чащобе порожистой речки. Он подобрал ноги, резко поднялся. Слева, где сорокапятки, громко, на все поле, крикнули:

- К бо-о-ю!

И снова тишина. Плотная, давящая на мозг тишина. И внезапно в этой напряженной тишине мирный, будто на колхозном дворе, причмокивающий голос:

- Н-но, милая!

И скрип, обыкновенный тележный скрип.

Горькавенко, смешливо подергивая ноздрями, принюхался.

- Огиенко. Кашу везет.

Огиенко, пятидесятилетний ездовой, оставался в тылу и за писаря, и за старшину, и за повара. Работящий, исполнительный мужик спокойно, с хозяйской рачительностью делал все, что на него сваливалось.

Термоса быстро растащили. Огиенко в старенькой, с подпалинами и сборками на животе шинели подошел к Пятницкому.

- Я остаюсь, комбат,- сказал он, для чего-то перекладывая гранату-лимонку из левого кармана в правый.

Он не спрашивал, он ставил в известность. Он сказал это так, что невозможно было возразить, приказать что-то вопреки сказанному этим далеко не молодым человеком

- Ладно, Иван Калистратович, идите к Васину,- недовольно сказал Пятницкий.- С повозкой пусть Курловича отправит.

Через минуту, как ушел Огиенко, прибежал писарь Курлович. Растерянный, возмущенный, взъерошенный и ужасно официальный.

- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться. Вы не смеете! Это, это...

- А чтоб вас. - Пятницкий неожиданно для себя сказал нехорошее слово, хотя сказать хотелось - и надо было сказать - самые хорошие, какие только есть на свете слова.

Повозку отправили с раненым пехотинцем

Глава шестнадцатая

Только заглох стукоток повозки по булыжникам, с тылу затарахтел мотоцикл. Прикатил начальник разведки дивизиона старший лейтенант Греков. Бодрый, сияет. Выпил, что ли? В дивизионе ни у кого нет мотоцикла, у него есть. Трофейный. Однажды даже "оппелем" обзавелся. Вытряхнули Грекова, "оппель" отдали в автобат.

- Как дела, седьмая? - неуместно для этой обстановки Греков большерото улыбался.

- Как сажа бела,- хмуро отозвался подошедший сержант Кольцов.

- Во, выскочил. Не тебя спрашивают, отделенный,- махнул на него Греков кожаной рукавицей.

Роман поздоровался за руку, доложил, что все, что требовалось, сделали, теперь дело за немцами.

- Где они? - спросил Грекова.- Минут десять, как слышу.

- Соскучился? Близко. Ты, это, за фланги не беспокойся. Слева двадцатая пушек наставила - плюнуть некуда, а справа наша гаубичная и пушки первого дивизиона. Я туда сейчас.

Греков не слезал с мотоцикла, только ногу на землю поставил. Теперь нацелился педаль давнуть, поднял колено, но спохватился.

- Да, чуть не забыл. Замполит полка нашему парторгу разгон давал. Маринует заявления в партию. О тебе говорили.

От этих слов Роману горячо стало.

- Черкани быстренько, я подожду. Парторг просил.

Роман помолчал немного и медленно сказал:

- Н-не сейчас. Потом...

- Что так?

- Что я с бухты-барахты.

- Малоподкованный, что ли? - засмеялся Греков.- Или рекомендации дать некому?

- Рекомендации будут, старший лейтенант! - озлился на веселость Грекова парторг батареи сержант Кольцов.

- Вот, одну Кольцов дает. Дал бы и я, да не примут комсомольскую,колыхнулось в смехе рябоватое лицо Грекова.

- Будет и другая. Немец... даст.

Кольцов сказал это таким тоном, что Греков поначалу растерялся, а когда дошло, выпалил:

- Во, это рекомендация! Глядишь, опять в газете напишут.

Теперь и Роман рассердился:

- Катись-ка ты отсюда, Греков.

- Нет, серьезно, что я парторгу скажу?

- Да пойми ты, некогда! - вконец разозлился Пятницкий.- Ты и так у меня уйму времени отнял.