Комиссар был давно не брит, в пиджаке без галстука и в сапогах, говорил вместо «предмет» — «предмет», букву «г» выговаривал по-украински, учащихся называл "товарищи гимназисты и гимназистки".

Постепенно выяснилось, что отец Сережи работает в Сучанском совете, — какой-то гимназист случайно видел, как Сережа с красногвардейцами шел на дежурство в совет, а представитель общества «Спорт» заявил, что помещение под собрание тоже заставил уступить совет.

Все собрание вместе с преподавателями и родительским комитетом повернулось против комиссара и Сережи, — с ними осталась группка не более шести-семи человек. Собрание почти единогласно проголосовало за прекращение забастовки и исключение Сережи из гимназии. Сережа видел, что за его исключение голосовал и Еремеев.

— Что — сынки, что — папаши!.. — раздувая ноздри, говорил комиссар, вместе с которым Сережа шел с собрания. — И — к лучшему: по крайности — ясность. Ишь как поделились! — говорил он как будто даже с восхищением.

Сережа, сунув руки в карманы, шагал рядом, полный бессильной злобы к товарищам, с которыми прожил и проучился около семи лет.

У здания совета они распрощались.

— А ты не унывай, товарищ молодой, — сказал комиссар, пожимая Сереже руку, — найдешь себе дружков покрепче, а это тебе будет вроде закалки.

— Их стрелять надо, — глухо сказал Сережа.

— Кой-кого следовало б и пострелять, — охотно согласился комиссар, — да всех не перестреляешь… Ты заходи к нам почаще. И тех ребяток, шесть человек, ты разыщи и тоже скажи, чтоб заходили. Ребятки, правда, не больно храбрые, да ведь можно сделать.

— А я их не запомнил, — растерянно сказал Сережа.

Комиссар некоторое время с удивлением смотрел на него:

— И зелен же ты!.. — сказал он с веселой укоризной.

И, к величайшему удивлению Сережи, комиссар достал из кармана пиджака блокнот и заставил Сережу переписать всех из своего блокнота, в котором были не только имена и фамилии этих товарищей, но и кто где учится.

Наконец пришло письмо от отца:

"Мой юный друг! Известие твое не явилось для меня неожиданностью. Конечно, дело здесь совсем не в Еремееве. Созревший плод падает с дерева не потому, что подул ветер, но сильный ветер срывает с дерева и незрелые плоды. Ты знаешь, что я никогда не фетишировал так называемого образования. Самое главное для меня, чтобы человек был честен. Но если уж говорить совершенно искренне, то я все-таки не думал, что это случится так скоро, и немножко взгрустнул: вот ты уже и большой, а я старый…"

Дальше отец подробно, как равному, писал ему о своей работе в Сучанском совете, чем очень польстил Сереже. Письмо кончалось просьбой приехать повидаться, так как "время теперь тревожное, и неизвестно, в какие стороны развеет нас судьба", и постскриптумом, на самом краешке почтового листа, — чтобы Сережа купил полфунта «барского» табаку, которого здесь, на Сучане, "нельзя достать ни за какие деньги".

Наутро Сережа сложил вещи и пошел к Гиммерам прощаться с сестрой.

Лена только что собралась с Ланговым на утренний концерт знаменитого виолончелиста, остановившегося в городе проездом в Японию.

— Я уезжаю в деревню, — сказал Сережа, — вот письмо от папы…

Лена почувствовала, как все в ней упало.

— Вот как… Значит, ты уезжаешь?..

Надо было сказать что-то очень важное, но Ланговой в белом костюме стоял возле, и Лена стеснялась его.

— Папе передать что-нибудь от тебя?

Сережа был в залатанных штатских брюках и френчике; в больших руках он мял гимназическую фуражку, уже без герба. И в том, как он стоял, смущенный и вспотевший, среди золоченых кресел и бархата, было что-то невыносимо жалкое.

— Да, как же… передай привет… поцелуй папу…

— Ну, до свидания…

Комок подкатил к горлу Лены, и она кинулась вслед за Сережей.

Когда она с Ланговым шла на концерт, у нее было такое ощущение, точно она лишилась самого дорогого на свете, и к Ланговому она испытывала неосознанную враждебность.

Неуловимая тревога была разлита по улицам. Прошла рота чешских солдат, потом взвод красногвардейцев, пестро одетых, — они шли вразброд, неся ружья как попало.

— Тоже — армия… — сквозь зубы процедил Ланговой. — Вы знаете, вчера прибыл американский крейсер, вон он стоит…

Он указал в сторону Русского острова… На рейде застыло несколько японских военных судов, а немного подальше, выделяясь на синем фоне острова, стоял американский крейсер, пылающий на солнце, как храм.

Музыка размягчила Лену, и враждебное чувство ее к Ланговому прошло.

После концерта они долго молча бродили по саду. Ланговой держал Лену под руку, и Лена прижималась к нему с чувством доверия и утраты.

Домой они вернулись с сумерками. Дома никого не было. Лена прошла в комнату Лангового и осталась там. Ланговой закрыл дверь на ключ.

От Лангового Лена узнала, что весь район Гродекова, возле маньчжурской границы, занят войсками казачьего есаула Калмыкова, что Вениамин и Дюдя находятся уже там, а Ланговой работает по связи есаула с городом — переправляет туда пополнение и формирует дружины. К этому Лена отнеслась как к чему-то второстепенному.

XXXI

— Леночка, нам нужно расстаться на несколько дней…

Ланговой, весь подобранный и посерьезневший, крепко сжал руки Лены и потряс их.

— Вениамин и Евгений уже в городе, — шепотом сказал он, склонившись к Лене, — скоро это начнется… Миссия моя кончена, и я должен выполнять свой долг в рядах… Скажите мне что-нибудь…

Лена несколько мгновений смотрела на него потемневшими глазами.

— Вы останетесь живой, правда?

Несмотря на то, что произошло между ними, они по-прежнему были на "вы".

— Вот еще что… Вы хорошо продумали?..

Лена запнулась, по Ланговой понял ее.

— Я это продумал раньше, — с улыбкой сказал он, — сейчас уже поздно думать.

— Прощайте, Ланговой, желаю вам…

Ланговой обнял Лену, у нее занялось дыхание.

Она не пошла провожать его и долго еще слышала его удаляющиеся шаги по комнатам.

В ночь под 29 июля Лена проснулась от странных лопающихся звуков. Ада в полосе лунного света, пробивавшегося из-за шторы, с испуганным лицом сидела на кровати, опершись на руки.

— Слышишь?.. Что это?.. — спросила она.

Частые лопающиеся звуки и еще похожие на то, как будто раздирают коленкор, доносились с пристани за садом. Такие же, более отдаленные звуки слышались где-то возле военного порта и дальше — в Гнилом углу, и в противоположной стороне — возможно, возле вокзала.

"Ланговой…" — подумала Лена.

Вдруг что-то оглушительно ударило в стекла, качнулись шторы, стекла зазвенели, и с потолка посыпалась штукатурка.

Ада, взвизгнув, в одной рубашке выбежала из комнаты.

Лена, вздрагивая от лопающихся звуков, повернула выключатель, надела ночной халатик и туфли на босу ногу, поправила волосы у зеркала и тоже вышла из спальни.

В одной из комнат, не обращенных к улице, сидел Таточка в мохнатом халате, застегнутом не на те пуговицы, в одной туфле. Он весь ушел в кресло своим полным телом. После каждого удара, потрясавшего дом, глаза Таточки вращались как оловянные. Лена только теперь обратила внимание на то, что Таточка начисто облысел.

Ада, в ночной рубашке, с босыми ногами, дрожала на диванчике.

Прислуга с тазиками и пузырьками бегала в спальню Софьи Михайловны и обратно; в комнатах пахло валерьянкой. Горничная принесла Аде капот Софьи Михайловны и туфли.

Изредка, грузно ступая, заходил старый Гиммер с небритым, обрюзгшим лицом, в надетом прямо на нижнюю сорочку пиджаке с поднятым воротником. Он проходил в спальню к жене, оттуда доносился его брюзжащий голос; потом снова проходил в свой кабинет: в кабинете надрывались телефонные звонки.

Лена молча, с широко открытыми глазами, или сидела на кресле в полутемном углу, или бродила по комнатам.

На пристани, за садом, раздавались теперь только одинокие выстрелы, но в Гнилом углу и возле вокзала стрельба ожесточилась.