- Потому что мне легче уверовать в то, чего я никогда не видел. Ну, и потом, как же ты говоришь... Священники общаются с Богом...

- Это обыкновенный обман. Священники имеют больше прав называть себя представителями Бога на земле только потому, что грамотны и грешат незаметно, в отличие от других людей.

Симеону становилось то жарко, то холодно. Он обмирал, слушая этот спор, однако не забывал зорко оглядывать учеников. Все слушали, развесив уши, а Иуда просто поедал Учителя глазами. Ох, не нравится мне это, - думал Симеон, - ох, не нравится! За Учителем ходили толпы оборванцев, нищих, калек, они обращались к нему как к Богу, но Симеон знал, что они любого назовут хоть Богом, хоть кесарем, если им подать щедрую милостыню. Учитель же раздавал не милостыню, он раздавал себя, раздавал свою любовь. Симеон помнил тот случай с калекой. Ноги у него были высохшие и скрюченные, он передвигался на скрипучей тележке, отталкиваясь руками. Вид он имел действительно жалкий. Он протягивал грязную руку, прося милостыню. Учитель остановился над ним, постоял минуту, на лице у него были любовь и раздумье, и сказал:

- Встань!

Он сказал это властным, незнакомым голосом. Калека изменился в лице, посерел, потом побелел как мел, судорожно глотнул, пошарил вокруг себя, жалко улыбнулся и принялся вставать. Толпа взревела от восторга и кинулась к Учителю. Ученикам стоило неимоверных усилий сдержать натиск. А потом Симеон слышал, как Фома сказал:

- Зачем ты это сделал? Будучи убогим, он зарабатывал на жизнь своим убожеством. Теперь он - здоровый человек. Раньше он ничего не делал, а теперь ему надо будет работать. Он возненавидит тебя.

На лице Учителя снова появилось раздумье, и он ничего не ответил.

Что это Иуда так смотрит на Учителя? Что это у него за взгляд такой? Симеон вдруг понял и поразился: Иуда смотрел на Учителя так же, как он смотрит на деньги! Что это значит? Значит ли это, что Иуда возлюбил Учителя в той же степени, в коей он возлюбил деньги? Или это значит, что он видит в Учителе источник денег? Не замышляет ли он предательства? А Лука что-то чертит на своем пергаменте, усердно чертит, а раньше он просто слушал, а записывал потом. Не замышляет ли чего этот писака? Симеону становилось плохо от этих мыслей, он чувствовал, всем сердцем чувствовал, что грядет нечто ужасное, и силился предотвратить, и его слабых сил не хватало, и он понял, что не сможет ничего сделать, что это ужасное все равно произойдет и никто и ни что не сможет помешать ему произойти, и что сам Учитель знает, что что-то произойдет и ничего не делает, словно ждет этого, как нечто предопределенное и неизбежное.

Слава Учителя обгоняла его, и когда они пришли в Иерусалим, его встретили приветственными криками. Многие кланялись ему, многие смотрели с любопытством. В Иерусалиме всегда было полным-полно пророков, ясновидящих, магов, фокусников, факиров, гадалок, их любили, их слушали, за ними ходили по пятам и толпа пришла посмотреть на нового пророка, про которого говорили, что он и есть Мессия, предсказанный в древних книгах. И они прошли вслед за Ешу, которого теперь называли полным именем - Иисус, в храм, и Иисус начал проповедовать. Он говорил долго, очень долго. Он говорил то, что Симеон уже слышал, говорил подробно, пытаясь донести свои мысли до всех, самых непонятливых. Толпа жадно слушала, потому что таких проповедей здесь никогда не слышали. В храм набилось столько народу, сколько в нем не было, наверное, никогда. Все было хорошо, пока Иисус говорил о любви, но когда он повел крамолу о государственной власти, о священниках, о вере, в толпе раздались негодующие крики, толпа зашумела, заколыхалась, кто-то истерически завопил, что сейчас Бог разгневается и в храм ударит молния, толпа сошла с ума, поднялась паника, люди давили друг друга, их вынесло из храма людским течением, и Симеон защищал Учителя от нападок обезумевших горожан, а Учитель только грустно улыбался.

Народу было множество, с горечью думал Симеон. Кто-нибудь обязательно донесет, среди такой толпы обязательно найдется лояльный к властям человечишко. Симеон оглядел учеников. Они выглядели растерянными. Еще бы! Говорить в узком кругу - одно дело -, а всенародно совсем другое. Когда они пришли в ночлежку, Симеон попытался было в который раз поговорить с Учителем о безопасности и в который раз Ешу только улыбнулся. Симеон с досадой махнул рукой и собирался отойти, но Ешу ласково притянул его к себе и прошептал в ухо:

- Все идет своим чередом. Пойми ты это и не усердствуй.

Симеон понуро поплелся к своему ложу. Так и есть. Ешу знает, что произойдет и он к этому готов. Симеон тоже готов, но по-другому - у него под хитоном спрятан кинжал. Он украл этот кинжал. Человек грешен. Но Симеон совершил этот грех во имя добра, чтобы защитить Учителя, он собирался драться за него не на живот, а на смерть. Он не даст Учителя в обиду! Сам умрет, а Учителя не даст! Симеон был готов к драке, он знал, что драка будет, и знал, что, когда драка произойдет, ему не выйти из нее живым, потому что арестовывать Ешу придут вооруженные стражники, к дракам привычные и дракам обученные. Симеон лежал, обдумывая предстоящую драку, представляя, как он налетит на стражу, как стража отступит сначала от неожиданности, а потом насядет на него... Он представлял, как он лежит, смертельно раненый, истекая кровью, и протягивает руку к Учителю. А потом - смерть...

Постой, а где же Иуда, где этот мерзкий сребролюбец? А где Учитель? Когда же он успел выйти? Чуя недоброе, Симеон бросился к выходу, выбежал из ночлежки и увидел далеко, в конце переулка стражников в полном боевом снаряжении с факелами и среди них - Учителя. Ноги у Симеона вдруг сделались ватными, к горлу подступила дурнота. Он стоял и смотрел, как Учителя уводят, и сжимал бесполезный нож, и это было как во сне, он не мог двинуться с места, на него что-то нашло. И Учителя увели, и ночь опустились на землю, и стало пусто в переулке и стало пусто у Симеона в душе. Он выронил нож. Из глаз вдруг брызнули слезы. Он стоял и плакал, плакал от бессилия, и в голове гудели какие-то мысли, не мысли даже, а обрывки: "Увели... Драка... Где? Почему? Догнать... Отбить... Умереть..." Потом даже мыслей не стало. Он просто стоял и смотрел в сгущающийся мрак, и что-то саднило в душе, он чувствовал физическую боль, и почувствовал в себе какое-то движение, поднял в недоумении руку и увидел, что кисть сжимается в кулак и разжимается, мерно, как чужая. И тогда что-то сверкнуло в голове и он заорал. Не заорал даже, а завыл, как дикий зверь. Какой-то прохожий шарахнулся от него, в ночлежке что-то прогрохотало и стихло. И тут он увидел Иуду. Иуда приближался с той стороны, куда увели Учителя и бережно нес какой-то полотняный мешок. Симеон почувствовал, как откуда-то изнутри, из самых глубин, поднимается и заволакивает его кровавая волна, и воздуху не хватает, и он ухватил удивленного Иуду за грудки, и встряхнул так, что у Иуды мотнулась голова, и потащил в ночлежку, издавая утробное урчание. Он втащил свою ношу в комнату, где сразу началось движение, поднялся гомон, но он не слышал и не понимал, что говорили и кричали, он еще раз встряхнул Иуду и швырнул в угол. Иуда выронил мешок, в нем что-то с хрустом разбилось и по комнате пошел запах кислого молока. Симеон навис над ним как кобра с разбухшим клобуком, огромный, черный, страшный, на его руках и плечах висел кто-то, он отмахивался, и кто-то падал с грохотом, и стоял невообразимый шум, и Иуда смотрел удивленно, скорчившись на полу. Вдруг что-то щелкнуло в голове у Симеона, он выпрямился, стряхнул с себя наседающих товарищей и глухо сказал, вытянув палец в сторону растерянного Иуды:

- Это он.

- Что - он? Что? Что случилось?

- Учителя... Увели... Стража... - Спазм перехватил горло и он не смог говорить. Снова все загалдели, как на базаре, а Симеон совладал наконец со своим горлом и произнес:

- Он продал его. Сколько получил, предатель? Отвечай!

Иуда начал, наконец, понимать, в чем дело, лицо его перекосилось, он зарылся в ладони и заплакал.