– Честно говоря, я прочитал вашу книгу сразу же, за одну ночь. Оторваться было невозможно!
У меня все внутри прямо растаяло, и я приготовилась услышать самую логичную – после такого блестящего комплимента от издателя – фразу: «Будем издавать!» Но услышала я совершенно другое:
– Но вы же прекрасно понимаете, Лена, это НЕЛЬЗЯ издавать! Лена, вы же не ребенок! Вы же лучше меня в этом разбираетесь и знаете: это НЕ МОЖЕТ БЫТЬ издано в России. Я хотел бы серьезно поговорить с вами об этом не по телефону…
Когда я вновь пришла к Захарову, первым делом он указал мне на бронзовую статуэтку царя на столе в своем кабинете:
– Это – Александр Второй. Знаете, как он говорил своим книгоиздателям? «В книгах, которые вы издаете, обо мне не должно быть написано никак. Ни плохо, ни хорошо». Вот и я решил не публиковать о Путине никак: ни хорошо ни плохо.
– Вы считаете, в России не найдется ни одного издателя, который не побоялся бы опубликовать мою книгу? – упавшим голосом спросила я.
– Дело не в том, что я «боюсь» ее публиковать. Просто зачем мне брать на себя ВАШИ риски? – откровенно спросил меня издатель. – Ради чего? Вы же видите, что происходит в стране: вон, человека, – говорят, честного – убили НИ ЗА ЧТО! (Буквально накануне нашей второй встречи в Москве у подъезда своего дома был застрелен лидер оппозиционной партии «Либеральная Россия» Сергей Юшенков. – Е.Т.). А вы мне предлагаете ТАКОЕ опубликовать!
Тут Захаров резким, отработанным жестом смотрителя гимназии указательным пальцем надвинул очки на нос и серьезно и пристально посмотрел мне в глаза: – На самом деле я пригласил вас, Лена, потому, что хочу понять: ВАМ-то это все зачем? Ради чего? Вы сами-то хотя бы понимаете, ради чего ВЫ рискуете? Неужели вам эта книжка так дорога?
– Знаете, Игорь, именно потому, что в моей стране все так боятся издавать эту книгу, я еще больше убеждаюсь, что ее необходимо издать, – слегка пафосно, но абсолютно искренне объяснила я. – Я просто кожей чувствую, что, если вокруг висит вот такое гробовое молчание – значит, я просто обязана максимально громко взять ту самую запретную ноту, чтобы взорвать эту противоестественную тишину. Если в моей стране людям опять стало страшно произносить имя вождя всуе – значит, это имя надо немедленно произнести. Причем произнести так, чтобы, пока еще не поздно, люди поняли, что он обычный человек. А не бронзовый памятник.
– Знаете, что я вам скажу, Лена… – подхватил Захаров. – Вот именно это и будет для Путина самым обидным в вашей книжке. Вы ведь там даже не обругали его! Я когда читал рукопись, очень хорошо это почувствовал. Самое обидное в вашей книге для Путина – это то, что он не стал героем вашего романа. Не в том смысле, что вы не стали его любовницей. А в том смысле, что в вашей книге, в вашем романе, есть гораздо более интересные, содержательные персонажи и гораздо более сильные личности, чем он.
– Ну, это же не моя вина, согласитесь, – парировала я.
– Вот именно это и будет для президента смертельно обидно. Он вам этого никогда не простит, заключил издатель. – А то, что я назвал вашу книгу романом, – это я не оговорился. У вас действительно получился настоящий роман, в том смысле, что у вас там есть настоящий лирический герой в развитии: это вы. И вы молодец, что не побоялись местами честно изобразить себя молоденькой дурочкой, которая ничего не понимает. Потому что интересно как раз следить за тем, как на протяжении романа меняетесь вы, а соответственно, меняется и ваше отношение к героям, которые тоже даны в развитии. В общем, мои поздравления: книга написана очень завлекательно. Можете себе представить, как лестно мне было услышать такие оценки из уст одного из ведущих издателей страны. Который только что, правда, отказался публиковать мою книгу из-за «рисков». И тут Захаров с хитрой усмешкой признался:
– Знаете, что было для меня самой захватывающей интригой в вашей книге? Самой интересной интригой, когда я ее читал, для меня было то, кто же из героев книги вам ее заказал. Этот вопрос мучил меня на протяжении всей книги: сначала я, разумеется, думал, книгу заказал Березовский – просто потому, что вы работаете в газете «Коммерсант», которая ему принадлежит. Потом смотрю: нет, Березовского вы злым гением российской политики называете. Затем я решил: ага, вот она о Чубайсе тепло пишет, значит, он – заказчик книги. А потом читаю: о-па, Чубайс-то у нее тоже в конце слабеньким оказывается… В конце концов, мне пришлось волей – неволей смириться с мыслью, что вам ее никто не заказывал, что вы сами так думаете и мочите кого как хотите…
Такова была первая рецензия на мою книгу, которую я услышала из уст профессионала. Но не знаю – будь у меня выбор – что бы я в тот момент предпочла: чтобы Захаров вот так вот засыпал меня комплиментами, отказавшись публиковать книгу, или чтобы он лучше, наоборот, обругал мою книгу, но издал ее (как в результате сделал другой издатель, о котором я расскажу буквально через несколько абзацев). По-настоящему расстроил меня Захаров только утверждением, что если даже я и найду в России издателя, который не побоится рискнуть своим положением ради моей книги, то ни одна из систем книжных распространителей -оптовиков все равно не возьмет ее на реализацию, потому что все российские книготорговые фирмы «в той или иной степени, в той или иной форме, опосредованно или напрямую зависят от Кремля»:
– Поймите, даже лотошникам все равно, с какой книги получать прибыль, скажем, доллар с экземпляра: с какого-нибудь безобидного детектива или с вашей книги. Так что лучше они возьмут продавать детектив, а не вашу книгу. Потому что прибыль одна и та же, а риски – несопоставимы! На прощание мой несостоявшийся издатель по отечески предложил:
– Я бы вам, Лена, вот что посоветовал сделать: если уж вы так хотите напечатать эту книгу, то найдите где-нибудь деньги, принесите издателю и напечатайте ее на свои средства маленьким тиражом, скажем, 500 экземпляров – и просто раздайте своим друзьям. Мой вам искренний совет: ограничьтесь этим…
Всего спустя полгода выяснилось, что издатель слегка – примерно в тысячу раз – ошибся при прогнозах потенциальных тиражей моей книги. Зато вот насчет рисков оказался абсолютно точен. А теперь – как говаривал один мой любимый мертвый мужчина – внимание: здесь будет показан фокус. Уже вычитывая правку этой книжки, я поняла, что не могу удержаться от соблазна показать своему неудавшемуся издателю один спиритический памятник – точно так же, как он показал мне Александра Второго. Итак, следите внимательно за руками: «Первые его портреты, в газетах, в витринах лавок, на плакатах, выходили как бы расплывчатыми: что-то еще человеческое, а именно возможность неудачи, срыва, болезни, мало ли чего, в то время слабо дрожало сквозь иные его снимки, в разнообразности не устоявшихся еще поз, в зыбкости глаз, еще не нашедших исторического выражения, но исподволь его облик уплотнился, его скулы и щеки на официальных фотоэтюдах покрылись божественным лоском, оливковым маслом народной любви, лаком законченного произведения, – и уже нельзя было представить себе, что этот нос можно высморкать, что под эту губу можно залезть пальцем. За пробным разнообразием последовало канонизированное единство, утвердился теперь знакомый всем каменно-тусклый взгляд его неумных и незлых, но чем-то нестерпимо жутких глаз. По мере роста его власти гражданские обязательства, наставления, приказы и все другие виды давления, производимые на нас, становятся все более и более похожими на него самого, являя несомненное родство с определенными чертами его характера, с подробностями его прошлого, так что по ним, по этим наставлениям и приказам, можно было бы восстановить его личность, как спрута по щупальцам. Другими словами, все кругом принимает его облик, закон начинает до смешного смахивать на его походку и жесты; в школах введено преподавание цыганской борьбы, которой он в редкие минуты холодной резвости занимался двадцать пять лет тому назад; в газетных статьях и в книгах подобострастных беллетристов появилась та отрывистость речи, та мнимая лапидарность (бессмысленная по существу, ибо каждая короткая и будто бы чеканная фраза повторяет на разные лады один и тот же казенный трюизм), та сила слов при слабости мысли и все те прочие ужимки стиля, которые ему свойственны. Он проникает всюду, заражая собой образ мышления и быт каждого человека, так что его бездарность, его скука, его серые навыки становятся самой жизнью моей страны. И наконец, закон, им поставленный, – неумолимая власть большинства, ежесекундные жертвы идолу большинства, – утратил всякий социологический смысл, ибо большинство – это он».