День опять прошел тупо и вяло. За обедом Литвинову довелось сидеть возле осанистого бель-ома с нафабренными усами, который все молчал и только пыхтел да глаза таращил... но, внезапно икнув, оказался соотечественником, ибо тут же с сердцем промолвил по-русски: "А я говорил, что не надо было есть дыни!" Вечером тоже не произошло ничего утешительного: Биндасов в глазах Литвинова выиграл сумму вчетверо больше той, которую у него занял, но ни только не возвратил ему своего долга, а даже с угрозой посмотрел ему в лицо, как бы собираясь наказать его еще чувствительнее именно за то, что он был свидетелем выигрыша. На следующее утро снова нахлынула ватага соотечественников; Литвинов едва-едва от них отделался и, отправившись в горы, сперва наткнулся на Ирину,он притворился, что не узнал ее, и быстро прошел мимо,- потом на Потугина. С Потугиным он заговорил было, но тот неохотно отвечал ему.

Он вел за руку нарядно одетую девочку с пушистыми, почти белыми локонами, большими темными глазами на бледном, болезненном личике и с тем особенным, повелительным и нетерпеливым выражением, которое свойственно избалованным детям. Литвинов провел часа два в горах и возвращался домой по Лихтенталевской аллее...Сидевшая на скамейке дама с синим вуалем на лице проворно встала и подошла к нему... Он узнал Ирину.

- Зачем вы избегаете меня, Григорий Михайлович,- проговорила она нетвердым голосом, какой бывает у человека, у которого накипело на сердце.

Литвинов смутился.

- Я вас избегаю, Ирина Павловна?

- Да, вы... вы...

Ирина казалась взволнованною, почти рассерженною.

- Вы ошибаетесь, уверяю вас.

- Нет, не ошибаюсь. Разве я сегодня утром - вот, когда мы с вами встретились,- разве я не видела, что вы меня узнали? Скажите, разве вы не узнали меня? Скажите ?

- Я, право... Ирина Павловна...

- Григорий Михайлович, вы человек прямой, вы всегда говорили правду: скажите, скажите мне, ведь вы узнали меня? вы с намерением отвернулись?

Литвинов взглянул на Ирину. Глаза ее блестели странным блеском, а щеки и губы мертвенно белели сквозь частую сетку вуаля. В выражении ее лица, в самом звуке ее порывистого шепота было что то до того неотразимо скорбное, молящее... Литвинов не мог притворяться долее.

- Да... я узнал вас.- промолвил он не без усилия.

Ирина тихонько вздрогнула и тихонько опустила руки.

- Отчего же вы не подошли ко мне? - прошептала она.

- Отчего... отчего! - Литвинов сошел в сторону с дорожки, Ирина молча последовала за ним.- Отчего? - повторил он еще раз, и лицо его внезапно вспыхнуло, и чувство, похожее на злобу, стиснуло ему грудь и горло.- Вы... вы это спрашиваете, после всего, что произошло между нами? Не теперь, конечно, не теперь, а там...там... в Москве.

- Но ведь мы с вами решили, ведь вы обещали...- начала было Ирина.

- Я ничего не обещал! Извините резкость моих выражений, но вы требуете правды - так посудите сами: чему, как не кокетству - признаюсь, для меня непонятному,- чему, как не желанию испытать, насколько вы еще властны надо мною, могу я приписать вашу... я не знаю, как назвать... вашу настойчивость? Наши дороги так далеко разошлись! Я все забыл, все это переболело давно, я совсем другой человек стал; вы замужем, счастливы, по крайней мере, по наружности, пользуетесь завидным положением в свете; к чему же, зачем это сближение? Что я вам, что вы мне? Мы теперь и понять друг друга не можем, между нами теперь нет уже решительно ничего общего ни в прошедшем, ни в настоящем! Особенно... особенно в прошедшем!

Литвинов произнес всю эту речь торопливо, отрывисто, не поворачивая головы. Ирина не шевелилась и только по временам чуть-чуть протягивала к нему руки.

Казалось, она умоляла его остановиться и выслушать ее, а при последних его словах слегка прикусила нижнюю губу, - как бы подавляя ощущение острого и быстрого уязвления.

- Григорий Михайлович,- начала она, наконец, голосом уже более спокойным и отошла еще дальше от дорожки, по которой изредка проходили люди... Литвинов в свою очередь последовал за ней.

- Григорий Михайлович, поверьте мне: если б я могла вообразить, что у меня осталось на волос власти над вами, я бы первая избегала вас. Если я этого не сделала, если я решилась, несмотря на... на мою прошедшую вину, возобновить знакомство с вами, то это потому... потому...

- Почему? - почти грубо спросил Литвинов.

- Потому,- подхватила с внезапною силой Ирина,- что мне стало уже слишком невыносимо, нестерпимо, душно в этом свете, в этом завидном положении, о котором вы говорите; потому что, встретив вас, живого человека, после всех этих мертвых кукол - вы могли видеть образчики их четвертого дня, там, au Vieux Chateau,- я обрадовалась как источнику в пустыне, а вы называете меня кокеткой, и подозреваете меня, и отталкиваете меня под тем предлогом, что я действительно была виновата перед вами, а еще больше перед самой собою!

- Вы сами выбрали свой жребий, Ирина Павловна,- угрюмо промолвил Литвинов, по-прежнему не оборачивая голову.

- Сама, сама... я и не жалуюсь, я не имею права жаловаться,- поспешно проговорила Ирина, которой, казалось, самая суровость Литвинова доставляла тайную отраду,- я знаю, что вы должны осуждать меня, я и не оправдываюсь, и только хочу объяснить вам мое чувство, я хочу убедить вас, что мне не до кокетства теперь... Мне кокетничать с вами! Да в этом смыслу нет... Когда я вас увидала, все мое хорошее, молодое во мне пробудилось... то время, когда я еще не выбрала своего жребия, все, что лежит там, в той светлой полосе, за этими десятью годами...

- Да позвольте же, наконец, Ирина Павловна! Сколько мне известно, светлая полоса в вашей жизни началась именно с той поры, как мы расстались...

Ирина поднесла платок к губам.

- Это очень жестоко, что вы говорите, Григорий Михайлыч; но я сердиться на вас не могу. О нет, не светлое то было время, не на счастье покинула я Москву, ни одного мгновенья, ни одной минуты счастья я не знала... поверьте мне, что бы ни рассказывали вам. Если б я была счастлива, могла ли бы я говорить с вами так, как я теперь говорю... Я повторяю вам, вы не знаете, что это за люди... Ведь они ничего не понимают, ничему не сочувствуют, даже ума у них нет, ni esprit, ni intelligence, а одно только лукавство да сноровка; ведь, в сущности, и музыка, и поэзия, и искусство им одинаково чужды... Вы скажете, что я ко всему этому была сама довольно равнодушна; но не в такой степени, Григорий Михайлыч... не в такой степени! Не светская женщина теперь перед вами, вам стоит только взглянуть на меня, не львица... так, кажется, нас величают... а бедное, бедное существо, которое, право, достойно сожаления. Не удивляйтесь моим словам... мне не до гордости теперь!