Юрг Федершпиль

Апельсины на окне

Перевод с немецкого А. Копытиной

Мокрые стволы лип фосфоресцировали под дождем, как шины автомобиля, который мчался мимо живой изгороди, выхватывая из кустов запах сирени, запах весны, сладостный и тяжелый, который поднимался в воздух и таял у распахнутого окна.

Лысый мужчина в непромокаемом плаще уселся на подоконник и расматривал фасады домов, стоящие напротив. Грубые планки скрепляли крестовины окон. Сквозь отсыревшую от дождя и отвалившуюся штукатурку проглядывала каменная кладка. Старые стены, точно такие, как во всем квартале.

- По ночам он, вероятно, слышал, как осыпается в стене песок, и вскакивал со сна, стараясь понять, что это - голоса или шарканье подметок и скрип сапог, - проговорил в темноте комнаты консьерж.

Он стоял на измятых, слипшихся газетных листах, покрывавших пол; кругом виднелись банки с красками, тряпками, кисточки и котелок с известью. Стоило старику повернуться, как газеты начинали шуршать.

- Его взяли за четыре дня то того, как здесь все кончилось, продолжал он, помолчав. - Стреляли тогда уже не очень много, разве только в самые последние дни и часы, борцы Сопротивления появились из всех щелей, и в каждой подворотне, где только вспыхивала сигарета, стояли настороже вооруженные люди, один человек или несколько. Он уже больше двух лет скрывался в нашем доме, он и девушка жили в этой комнате. Казалось, он нисколько не боялся, а может, наоборот, слишком боялся - разве разберешь? Он то уходил, то опять приходил, как самый обыкновенный человек, словно никто и не знал, что он дезертир. Он выходил даже по ночам, хотя патрули шныряли повсюду. Может, он страшился одиночества и ожидания, и предпочитал шататься по улицам. А может, торговал из-под полы или помогал Сопротивлению. Как бы там ни было, он часто приходил только на рассвете, и девушка каждый раз клала на подоконник апельсины в знак того, что в комнате нет посторонних, что все в порядке.

- Апельсины, - повторил мужчина в плаще, все еще глядя на улицу.

- Да, да, апельсины, - поспешно подхватил старик, поддевая носком ботинка газеты. - Бог их знает, где только девушка доставала их. Если же апельсинов не было, она клала иногда яблоки. Вот на том месте, где вы сидите, там на бумаге всегда были разложены листья табака, а еще сушились апельсиновые корочки и ломтики яблок. В те времена с табаком было туго, но девушка всегда доставала хоть сколько-нибудь. Табак был очень душистый, - я и сам курю трубку, - он пах апельсином и яблоком...

Мужчина в плаще закашлялся, встал, потянулся и провел тыльной стороной ладони по своему изрезанному шрамами, гладко выбритому лицу.

- Внешность у него была неплохая, - пробормотал консьерж. - Высокого роста, как большинство немцев. Можно сказать, великан. Но после того, как они увели его в подвал и пробыли с ним там четверть часа, он стал похож на горную ель, которую покорежила буря. Разбитые зубы торчали у него изо рта, словно колосья после бури, а от ключицы до нижнего ребра свисали куски мяса, будто колбасная кожура. В подвале они нашли кучу угля и давай гонять его на эту кучу, раз пять, да, раз пять он взбирался на нее. Один немец стоял наверху и встречал его пинком, так что он снова летел вниз, а двое других, немец и вишист, те пихали его кочергой и лопатой, чтобы он снова бежал наверх. Наконец, когда он уже не мог подняться, они ушли. Соседи укрыли его в другом подвале, но ухаживать за ним не решались, только три дня спустя мы с женой перетащили его к нам, тоже в подвал. Может, они решили, что он скончался, подумали мы, а может, просто забыли про него...

Мужчина в плаще кивнул и стал опять смотреть на улицу. Казалось, будто он и проник в комнату не через улицу, а через окно.

Дождь все шел. Уличные фонари отбрасывали в темноту конусы света и тихо качались из стороны в сторону. Белый свет струился сквозь железные прутья, увитые сочной цветущей сиренью, и ветви ее свисали из сада на улицу.

- Я немец, - произнес человек в плаще, не оборачиваясь, и засмеялся.

- Я так и думал, - сказал консьерж, глядя не его лысый затылок. - Но комнату вы все равно можете снять. Мне немцы ничего плохого не сделали, хотя, излови они меня чуть пораньше, мне бы, вероятно, не сдоборовать. Из-за угля, конечно.

Он вытащил из кармана своей фирменной куртки железнодорожника пузатую трубку и стал задумчиво разминать табак.

- Когда вы хотите въехать? - спросил он, задев ногой котелок с раствором гипса. Звук, раздавшийся при этом, заставил мужчину поднять голову. - Через два дня здесь все высохнет. Краска тоже. Остается только покрасить дверь и почтовый ящик.

- Не знаю, - ответил лысый мужчина. Голос его звучал приглушенно, словно он говорил через носовой платок. - Во всяком члучае я заплачу вам за месяц вперед. A fonds perdu [* Здесь: задаток (франц.)].

- Двенадцать тысяч. Это и много, и мало. Вы можете также пользоваться ванной. Вы здесь были во время оккупации?

- Недолго, - ответил Лысый и снова повернулся к окну. - А это имеет значение?

Скрипнула дверь. Мужчины разом повернулись от окна. В открывшейся дверной щели появилась кошка; играя хвостом и внимательно принюхиваясь, она вошла в комнату.

- Это кошка той девушки, - сказал консьерж и указал рукой на стену, у которой стояли два плетеных кресла. - Кошка, стол, два стула, кровать, два одеяла, подушка, письма и прочая мелочь...

- Какая мелочь?

- Мелочь, - повторил консьерж. - Это все, что осталось после девушки.

- Какой девушки? - спросил Лысый и провел мясистой ладонью по затылку. Рука при этом словно слилась с головой. Он опустил руку и застегнул плащ.

- Девушка, которая жила здесь с дезертиром, с немцем. Она была очень хрупкой, почти малютка, а он был великан. Впрочем, вероятно, он вовсе не был великаном, он только перекатывался как шар в своем огромном теле, как груз, сорвавшийся во время качки в трюме корабля. Или что-то в этом роде. Великаны в большинстве своем - блудные сыновья. Это всякий знает. Но девушка любила его. Может быть, именно поэтому. Несмотря на апельсины.

- Несмотря на что? - с раздражением спросил Лысый и поглядел на консьержа, который все еще ковырял больштм пальцем в трубке.