- Я пищу прозу, - сказал Уорингтон. - Ты, мой милый, в некотором роде поэт и как таковой разрешаешь себе, видимо, известную легкость в мыслях. Чего ты хочешь? Чтобы богатые люди покупали произведение любого писателя, который явится к ним с рукописью под мышкой? Чтобы каждого, кто накропает эпическую поэму, каждого, кто с ошибками или без оных настрочит бездарный роман или трагедию, ждал мешок с червонцами в обмен на их писанину? Кто будет решать, что хорошо, а что плохо, что найдет сбыт, а что нет? Словом, имеет или не имеет покупатель право покупать то, что ему нужно? Да если Джонсон обедал на Сент-Джон-гейт один, за ширмой, потому что был так беден и плохо одет, что его нельзя было посадить за один стол с литературными тузами, которых угощал мистер Кейв, - это не значит, что издатель хотел ему зла. Как ему было угадать гения в молодом человеке, когда тот явился к нему оборванный, тощий, голодный? Лохмотья еще не есть доказательство таланта. А вот капитал в наше время всесилен и, стало бить, диктует условия. Он вправе поступать с литературным изобретателем, как со всяким другим. Бели я сказал новое слово в литературе, я постараюсь на нем заработать; но заставить мистера Мэррея купить мою книгу путешествий или проповедей я же могу, так же как не могу принудить мистера Тэттерсола дать мне сто гиней за мою лошадь. Пусть у меня свой взгляд на достоинства моего Пегаса, пусть он кажется мне самым замечательным конем на свете; но и у торговца может быть свое мнение: допустим, ему нужна кобылка под дамское седло, или спокойный жеребец для тяжелого, робкого наездника, или выносливая почтовая лошадь - тогда мой крылатый конь ему не подойдет.

- Ты говорили, метафорами, Уорингтон, но ты и вправду очень прозаичен. Бедный Шендон! Его человечность, кротость его прелестной жены - все это меня глубоко взволновало. Боюсь, он мне более по душе, чем иной более достойный человек,

- И мне тоже, - сказал Уорингтон. - Ну и хорошо, будем сочувствовать ему и жалеть его за слабость, хотя думаю, что человек благородный усмотрел бы в такой снисходительности презрение. Ты же видел, он не только страдает, но и утешается, одно порождает другое, или уравновешивает его, как обычно бывает. Он в тюрьме, но нельзя сказать, что он несчастен.

- "Талант поет за прутьями темницы..."

- Вот именно, - сухо подтвердил Уорингтон. - Шендон отлично приспосабливается к клетке. Ему бы терзаться, но ведь есть Джек и Том, с которыми можно выпить, и это его утешает; он мог бы многого достигнуть, но, раз не вышло - что ж, он пьет с Джеком и Томом; он мог бы заботиться о жене и детях, но у Джона с Томасом завелась бутылка, как же не отхлебнуть из нее? Он мог бы отдать Чику, портному, те двадцать фунтов, что нужны бедняге для уплаты за квартиру, но Джон и Томас наложили руку на его кошелек. И вот он пьет, а портной идет в тюрьму, а семья портного идет по миру. Так будем же проливать слезы над невзгодами гения и громить тиранов-издателей, угнетающих литераторов!

- Как, ты берешь еще стакан грога? - ехидно спросил Пен: приведенный выше разговор между молодыми людьми происходил в Черной Кухне.

Уорингтон по обыкновению расхохотался.

- Video meliore proboque... {Вижу и одобряю хорошее... (а делаю дурное) (лат.); из "Метаморфоз" Овидия.} Погорячее, Джон, и с сахаром! - крикнул он вслед лакею.

- Я бы тоже выпил еще, да не хочется, - сказал! Пен. - Сдается мне, Уорингтон, что мы с тобой не намного лучше других. - И когда Уорингтон допил последний стакан, они отправились домой.

В ящике для почты их ждало два письма от того caмого мистера Бангэя, с которым они вместе провели утро. Гостеприимный издатель имел честь приветствовать их каждого в отдельности и просил доставить ему удовольствие - отобедать у него в такой-то день в обществе друзей из литературного мира.

- Угощение он устроит на славу, - сказал Уорингтон. - Вся армия Бангэя будет налицо.

- Вся, кроме бедного Шендона, - отозвался Пен и, пожелав другу спокойной ночи, ушел в свою спаленку. События и встречи этого дня сильно его взбудоражили, и он лежал и думал о них еще долго после того, как услышал за стеною громкий, равномерный храп, возвестивший, что Уорингтон крепко заснул.

"Неужели правда, - думал Пен, лежа в постели и глядя на луну, освещавшую угол комода и над ним - рамку с видом Фэрокса, нарисованным Лорой, - неужели правда, что я наконец начал зарабатывать, и к тому же пером? Что я более не буду разорять матушку и, может, даже составлю себе имя? Что ж, я от этого не откажусь, - думал юный мечтатель, смеясь и краснея в темноте, хотя была ночь и никто не мог его увидеть; очень уж желанными представлялись ему почет и слава. - Если фортуна мне улыбается, тем лучше; если она хмурится, бог с ней. Что бы ни ждало меня, успех или неудача, помоги мне, боже, всегда быть честным. Помоги мне говорить правду в той мере, в какой я ее знаю, не отступать от нее под воздействием лести или корысти, личной неприязни или сословных предрассудков. Дорогая моя матушка, как вы будете гордиться на старости лет, если я сумею совершить что-то, достойное вашего имени! И ты, Лора, ты уже не будешь презирать меня как жалкого мота и бездельника, когда увидишь, что я... когда я добьюсь... тьфу, какой же я Альнашар, я всего-то получил пока пять фунтов за стихи и заказ на десяток статей для газеты!" Давно уже Пен не испытывал такого прилива бодрости и в то же время не судил себя так строго. Он перебирал в памяти заблуждения и ошибки, увлечения, сумасбродства и разочарования своей непутевой молодости. Он встал с постели, распахнул окно и долго глядел в темноту; потом, повинуясь внезапному порыву, будем надеяться - доброму, подошел к комоду и поцеловал рисунок на стене, а потом бросился на колени у кровати и замер в этой позе покорности и надежды. Когда он встал, глаза его были полны слез: он поймал себя на том, что бессознательно шепчет слова, которые в детстве повторял за матерью, перед тем как она уносила его в кроватку и, опустив полог, благословляла на сон грядущий.

Утром юный Пиджен внес в комнату тяжелый пакет, адресованный Дж. Уорингтону, эсквайру, с поклоном от мистера Троттера и с запиской, которую Уорингтон тут же прочел.