- Однако мы, мы топнем в этих болотах, а не австрийцы!
- Страстная любовь у нас к этому виду спорта.
Между тем местность кругом была совсем неровная - балочки и взгорья, начинались увалы, отроги Карпат.
Проселок извивался невдали от шоссе, и с него было видно, как по шоссе тащили на взгорок орудия полные запряжки могучих с виду лошадей и не могли вывезти, спотыкались и падали на колени, парили, водили боками. Тогда к ним кидались артиллеристы, выпрягали их, ставили в сторону и вытаскивали орудия на своих мускулах.
- Вон что начальство приказывает делать! - бубнил соседу, хотя и не в полный голос, но так, что слышал и Ливенцев, Митрофан Курбакин, который, к общему удивлению, все-таки не сбежал, а шел со всеми. - Лошадей, конечно, начальство жалеет, - она денег стоит, лошадь, ее тоже ведь надо купить, а людей чего жалеть? Бабы людей нарожают сколько хочешь, им только волю на это дай...
Этот Курбакин после второй ночевки, в селе Янсовисто, подошел диковидный к Ливенцеву, как следует, рука под козырек, - и сказал хрипуче:
- Ваше благородие! Дозвольте доложить, я сон очень страшный видел!
- Что такое? Сон? - не понял удивленный Ливенцев.
- Так точно, сон страшный... Будто как сам Вильгельм германский за мною гнался, с таким вот ножом длинным... (вытянул левую руку и стукнул правой выше локтя) я от него, и прямо в баню попал... А в бане много народа полощется, а мыла ни у кого нету. Я сичас к банщику: "Отчего мыла для народу не припас?" А банщик тоже голый стоит и с веником, - смотрю я на него, а это же сам царь наш, Николай Александрович, - и на меня веник свой поднял таким манером: "Я, грит, если уж накажу, то я уж накажу!" Ей-богу, правда, ваше благородие! А тут, гляжу, сама царица к нам в мужицкую баню заходит и тоже вся как есть гол...
- Пошел к черту! - коротко перебил его Ливенцев.
- Слушаю, ваше благородие! - повернулся Курбакин по уставу и отошел.
Еще целый день тащились от села Янсовисто до села Кузьминчики, тоже Каменецкого уезда. На этой части пути в невылазной, тяжелой грязи сапоги у многих раздрябли, раскисли, - отскочили подошвы. Ливенцев, как и другие ротные, приказывал подвязывать их проволокой или шпагатом. Потные от натуги, осовелые солдаты к вечеру имели вид загнанных лошадей. Много оказалось совсем выбившихся из сил. Их сажали на артелки, тащившие солдатские сундучки, но тогда лошади останавливались и не шли. Пришлось таких ослабевших просто оставлять на дороге, чтобы, отдохнув, догоняли они полк одиночным порядком. Здесь, около позиций, не было уже опасений, что они могут куда-то уйти: здесь некуда было уйти, здесь все живое держалось около полевых кухонь, - здесь кругом лежала пустынная земля, растоптанная сотнями тысяч войск, вконец ограбленная войною.
Попадались иногда по дороге сиротливые, как пожарища, следы бывших человеческих гнезд: остатки фундаментов в земле, кучи известки и глины с потолков и стен, пеньки росших около и обрубленных фруктовых деревьев. Жители деревень и сел объясняли, что это - места зажиточных до войны фольварков и хуторов, которые были начисто сметены войсками, так как фронт нуждался в кирпичах, и в бревнах, и в досках для окопов, а окопы нужно было чем-то топить зимою. И если большие села, местечки, деревни необходимы были для размещения в них войск, то на одиночные хуторские хозяйства смотрели просто как на "местные средства фронта".
Однако такими же "местными средствами" было и все хозяйство уцелевших от разрушения деревень: огромнейшее брюхо фронта пожирало все, что производили эти хозяйства, снисходительно оставив им в изобилии только воду для самоваров.
Фуражиры бесчисленных войсковых частей неустанно сновали везде, выискивая скот и фураж, однако нередко бывало и так, что собранное фуражирами одной части отбиралось отрядом другой. И очень короток был здесь век вильстермаршской породы бычков, с великолепным спокойствием мочившихся посреди горниц в глиняные миски, и молочных поросят, благоухающих под лавками.
Солдаты, набранные в Екатеринославщине, говорили с прифронтовыми подолянами на одном языке, и Ливенцев видел, что если они могли еще как-нибудь извинить начальству свой многоверстный поход по невылазно-грязным дорогам, то этого вот растаскивания по бревнышку хуторов, этой беспощадной реквизиции сена и картошки, овса и живности у своих же, у тех, которых защищают от неприятеля, они не могли понять и не хотели прощать.
В стороне от шоссе, гремевшего тяжелыми машинами, проходила полевая железная дорога, по которой лошади тянули груженые вагоны на фронт. Но мучительно было смотреть на этих лошадей даже издали: они выбивались из сил, чтобы вытаскивать свои ноги из разболтанной вязкой грязи по обочинам дороги.
Еле вытягивали из засасывающей грязи свои ноги и солдаты эшелона, когда подходили к селу Кузьминчики. Но они знали, - им сказали это с радостными лицами, - что в Кузьминчиках ждет их не только удобный, теплый ночлег, - еще и дневка, так как следующий день был "день царский, - тезоименитство государя-императора, верховного вождя всех русских воинских сил".
Однако село это оказалось сплошь забитым транспортом и строительным отрядом. Усталые люди остановились на улицах села, теснясь между подводами и лошадьми; был уже вечер; падал хлопьями мокрый снег...
Добычин послал телеграмму в Городок, непосредственно в штаб седьмой армии, прося распоряжений. Но транспорт оказался девятой армии, и штаб седьмой бессилен был его выселить. После долгих переговоров начальник транспорта еле согласился очистить для всего эшелона двадцать хат. Люди спали вповалку, располагаясь где только можно было найти прикрытие от снега.
А утром мыли многострадальные сапоги в речке Мухе, впадающей в пограничную с Австрией реку Збруч, чистили винтовки, чинили амуницию и шинели. Около здешней церкви отстояли обедню и молебен. Парада не было, негде было развернуться для церемониального марша, только прокричали несколько раз "ура" после короткой речи командира эшелона, а в обед получили праздничного сахару по шести кусков.
Снегу за ночь нападало много, днем же при солнце он быстро таял. Выехавший из села после обеда чужой транспорт оставил после себя на улицах такую грязь, что перед вечером снова пришлось ходить на речку Муху мыть сапоги, и Митрофан Курбакин кричал при этом занятии диким своим голосом с хрипотой:
- Отмывай, ребята, отмывай чище нашу родимую землицу! Завтрешний день австрийскую месить станем!
Утром перешли Збруч по деревянному мосту, а чтобы не провалить этого моста мерным солдатским шагом, Добычин приказал идти по нему не в ногу. Ливенцев удивленно наблюдал, как повеселели лица солдат его роты, когда он бросил им на ходу: "Вот вам и Галиция, ребята, - дошли, наконец".
Даже затянул было кто-то в передних рядах старую, еще дружинную, песню:
Ехал на ярморок юхорь купец,
Д'юхорь купец, д'юдалой молодец...
И много голосов подхватило ее весьма бодро и с большим чувством, но от ехавшего верхом впереди Добычина пришло приказание песню отставить.
- Почему отставить? - недоуменно спрашивал Ливенцев у своего соседа по роте Аксютина.
Аксютин поерзал по морщинистому лбу бровями, ища ответа, и сказал наконец, найденно улыбнувшись:
- Потому что вы-то забыли знаменитый плакат: "Остерегайтесь! Молчите!" Добычин же его отлично помнит.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Два дня еще шел эшелон галицийскими проселками, которые оказались ничуть не суше и не тверже своих, подольских; прошел деревню Ольховчики, ночевал в деревне Крагулевец, наконец пришел в большое село Звинячь, где разместились уже первые два батальона и разместились тесно, на одной половине села, - другую оставили для второго полка бригады.
Отсюда уже слышен был рокочущий разговор наших и австрийских пушек: до позиций считалось всего восемнадцать - двадцать верст.
- Це шо таке, га? Чуешь?
- Эге ж, чую. Регочуть, шо мы, дурные, сами до них прийшлы!
И, кивая друг другу на грозную линию холмов на горизонте, из-за которых доносился зычный боевой гул, солдаты застывали на месте с раскрытыми ртами. То, о чем они не хотели думать, но к чему их готовили больше года, то, чего они не хотели видеть, но к чему их неуклонно везли в товарных вагонах, как всякий другой военный товар, к чему придвигали их несколько дней по невылазно грязным дорогам, оно было, наконец, здесь, вот оно, - рукой подать.