Изменить стиль страницы

К дяде Ване Брехову приехали двое худых людей в мятых рубахах и одинаковых полотняных штанах с простроченными швами; назвались руководителями гидрогеологической партии, предложили сдать полдома, сарай и двор. Сговорившись в минуту о плате, они укатили в своем пыльном «газике»; дядя Ваня больше их не видел, помнил только, что были они похожи, хотя один казах, другой русский.

Одинокий дядя Ваня как будто получил должность: подметал во дворе, командовал тут же, кому в баню, кому в кино идти, наставлял молодых буровиков. Давал советы, когда, бывало, делали кое-какой ремонт буровому станку, установленному на платформе грузовика, — хотя какие советы мог дать он, военный фельдшер на пенсии.

Июльским вечером дядя Ваня сидел во дворе, рассказывал буровикам, как в тридцатых годах спас от гибели отряд мелиораторов. Рассказ начинался зловещими предзнаменованиями: засыпанные колодцы, выстрелы и конский топот в ночи, далекие костры в пустыне. На караванной тропе, как корзины, грудные клетки павших верблюдов. На рассвете мелиораторы были разбужены зловещим смехом: на гребне бархана стоял человек с маузером, глядел из-под лохматого тельпека. Человек выстрелил в воздух, из-за бархана выехали всадники, наставили винтовки на безоружный отряд.

«Мы вас не станем убивать, — сказал главарь мелиораторам. — Вы пошли за водой? Умрете от жажды».

По знаку главаря басмачи накинулись на изыскателей, отобрали у них запас воды. Главарь поигрывал наганом, прохаживался перед изыскателями.

Буровики слышали истории дяди Вани не по разу; всякий раз истории были как внове — были как блюдо, где не разберешь вкуса: горячо, обжигает рот и еще хочется. Однако сегодняшнее застолье испортил помощник бурового мастера Цвигун, лохматый грузный парень. В том месте, где дядя Ваня настиг басмачей и хитростью (он знал по-узбекски) обезоружил главаря, Цвигун оборвал:

— Все ты брешешь! И фамилия у тебя брехливая.

Дядя Ваня вскочил, швырнул под ноги кепку, худой, как подросток, в своей застиранной футболке. В самом деле, фамилия их роду досталась от деда, уральского казака. В станице его прозвали Коля Брех за рассказы о турецком походе: там дед видел горы из сахара — накалывай сахарную голову на пику и грызи, — видел холмы из швейных иголок. Дороже этих вещей, по станичным понятиям, ничего не было.

— Кто из нас на границе тридцать пять лет прослужил? — прокричал дядя Ваня.

— Пограничник нашелся! — отвечал с раздражением Цвигун. Он, лохмат, грузен, повис над дядей Ваней. — Ты же фельдшером был!.. И голубятник такой же липовый. — Цвигун показал на бродивших по двору птиц: — Чего их кормить, породы нет. Голоногие, рубильники, как у куликов!..

— Зато резкие они у меня, в небе всю жизнь. Откуда хочешь прилетят! Своему базу верные!

— Из города прилетят?

— Хоть сейчас!

Дядя Ваня вытащил ивовую корзину, опорожнил ее тут же возле сарайчика, в ней оказались кожаные обрезки, мотки дратвы, куски вару, деревянные чурочки, из каких строгают гвоздики. Стал хватать с гнезд голубей. Цвигун, глумясь над заполошным дядей Ваней, поймал в углу плёкого[9], выводного нынешнего года, с незатвердевшей роговицей носа, сунул его на счет «четыре» в корзину вслед за красным. В эту пору занеси молодого на соседнюю улицу, он и оттуда не вернется, — дома он еще не знает, пристает к чужим стаям.

— Прилетят!.. — кричал в запале дядя Ваня. — Купишь мне пластинку! Уговор!

— Какую пластинку?

Дядя Ваня названия музыки не знал, помнил только мотив. Слышал он ту пластинку во времена патефонов на афганской границе. Название заставы забыл, а пластинку помнил. Он пропел мотив, маршируя, и время от времени трубил, поднося кулак ко рту и напрягая седые брови.

Цвигун на потеху буровикам повторил раз и другой мотив. Взял корзину с голубями и полез в кабину грузовика. Начальник отряда в тот день отпускал его в город на неделю, домой.

Грузовик, приписанный к гаражу комплексной геологической экспедиции, пробежал триста километров до областного города на одном дыхании.

Два потока машин в грохоте стекали с холма, покрытого городскими строениями, как панцирем. Грузовик геологоразведки, втянутый, как в трубу, в этот железный угарный поток, несся в гору. Вспыхнула никелированная деталька в глубине сквозного, как аквариум, павильона ГАИ. Распахнулась улица, грузовик пролетел залитый асфальтом городской центр и стал на безлюдной улочке.

Цвигун принял из рук шофера ивовую корзину, вошел в калитку, врезанную в тесовое, крашенное синей масляной краской полотно ворот.

Бросилась к нему мать, робко трогала его погрузневшие, темные от железа и масла руки. Забегала — носила воду в летний душ, уставляла тарелками стол, врытый под карагачом.

Как ни был Цвигун потен, грязен, разбит дорогой, как ни устал от жизни в палатках, от скрежета бурового станка, только поспешил он не в душ, не за стол. Он глядел на крышу сарая: там толклись, расхаживали голуби, нежились, распустив крылья веерами.

Цвигун свистнул, голуби кучами снялись с крыши. Летали над двором в разных направлениях, сталкиваясь, нехотя. Мало-помалу стая осела на крышах, на земле, занялась прихорашиваньем, драками, собирала зернышки и камешки; иные скоро уж дремали, втянув головки в распушенное оперение.

Цвигун сказал пробегавшей с тарелкой матери:

— У них крылья засохли.

— Сыночек, женское ли дело их гонять? А как чужаки налетят, уведут наших?.. А за них какие деньги плачены.

Мать в открытую не осуждала страсть сына: помалкивала, если тот половину получки отдавал за пару каких-нибудь там ташкентских трехчубых. На воркующий, гудящий сарай она глядела как на ферму. Мисками, не жалея, сыпала просянку: знала — за хорошие деньги сын продавал выводных из-под породистых пар.

— Сухокрылым цена грош, — сказал Цвигун.

— Какого пацана позвать, нехай гоняет, ты ж до снега в степи, — сказала мать, заглядывая ему угодливо в лицо, готовая поддакнуть каждому его слову.

— Пацана!.. Он их половину продаст куда подальше. Скажет: прогонял, а себе заведет еще моих лучше.

Цвигун в досаде — как будто пацан был и уж разворовал половину шалмана — оглядел двор и тут увидел ивовую корзину.

Он отбросил крышку, перевернул корзину ногой. Он знал, что ни одна птица не долетит до Тополиной Рощи. Помотаются над городом день-другой, заночуют на элеваторе, покормятся с дикарями, а там приживутся у какого-нибудь пацана, что держит такой же мусорный, как у дяди Вани, шалман.

Первым из корзины, робко перебирая ножками, вышел сизый с темными повязками на крыльях. При виде чужого двора он оставил завитушку помета, а затем присел, оттолкнулся и взлетел. Следом вывалила пара дымяков, их как вышиб из корзины вывалившийся красный. Он деловито, едва не касаясь крылами земли, пересек двор и скрылся в проеме открытой калитки.

Цвигун пошарил в корзине, вытащил плёкого — или плёкую, подумал он. Уложил ее спинкой вниз в свою большую ладонь, скользящим движением другой руки прижал лапки к туловищу. Лапки остались вытянутыми — голубка, выходило по примете. Цвигун размахнулся, швырнул плёкую в просвет между проводами и кроной карагача.

Плёкая увидела под собой красного, он, заканчивая разворот, выходил на прямую. Плёкая потянулась за ним не потому, что помнила голубя по родному двору, — вероятно, она прежде его вовсе не замечала, — она потянулась за ним, подхваченная его уверенным движением над скопищем чужих крыш, заборов, крон.

Красный не набирал высоты кругами. Поднимаясь по наклонной, они пролетели над многоэтажным городским центром, здесь шли поливальные машины, оставляя черный блестящий асфальт, над сквозным павильоном ГАИ, рассекающим поток машин на выезде, как острая пластинка.

Красный вел плёкую на северо-запад, вдоль гор. Плёкая, еще подросток с жидкими крыльями, для подобного испытания не годилась еще и потому, что была из гонных голубей, птиц дворовых, вовсе не назначенных преодолевать большие расстояния в поисках дома. В плёкой просматривались стать и окраска красночистых русских космачей.

вернуться

9

Плёкий — белый, с черными пятнами на плечах.