— Убить Петровича потому, что железо его слушается, а меня нет?

— Истина делает свободным от ложных убеждений… Я не призываю, подобно иным шейхам, вешать студентов. Я лишь призываю тебя жить своей головой, а не головой русского слесаря.

— Рахим-ага, перед моим дедом прогоняли двести овец, одну из них вталкивали в следующую отару, гнали мимо, а дед высматривал ее. Дар Петровича так же непостижим.

— Прозрей, — ласково сказал Рахим. — Тридцать миллионов мусульман в советских республиках ждут слова истины. Мы создадим великое Туранское государство! Киргизы, узбеки, казахи, татары ждут нашего с тобой слова, Нурмолды. Прозрей, порченый, на русских — печать несчастья. Сказано в Коране: «Не дружите с народом, на который разгневался аллах».

— Это с нашим народом дружить не велика корысть. Народ — как человек: он упускает свое время, если не учится, Рахим-ага.

— Оставьте нас в настоящем — с нашими дувалами, базарами, речью и ленью. Мы живем для себя, не для вас. Не гоните нас в будущее. Азия красива, Нурмолды.

— По мне, ничего хорошего, Рахим-ага… дикость, вонь, нищета.

— Приятна даже собственная вонь.

— Когда запустили станок… я сам ремонтировал, я был счастливый.

— Мне пятьдесят — поздно приучаться к чужому. — Рахим запахнул шекпень. — У нас осталось две горсти курту. Мы в пустыне.

Нурмолды не ответил. Рахим указал на белые наплывы гипса:

— Терьякеш прячется там… Он приходит пить, когда ты уезжаешь.

Терьякеш, разбуженный Нурмолды, с ненавистью сказал:

— Что ты ко мне пристал, будто колючка к овечьему заду?

— Ты несчастлив, Мавжид.

— Как можно считать человека счастливым или несчастливым, пока он жив? Ты сейчас счастлив, а на чинке тебя подстерегают люди Жусупа: завтра они тебя изувечат или убьют. — Мавжид поскреб грязную грудь. В глазах его была скорбь. — Счастливым можно считать того, кого смерть застала счастливым. Я хочу умереть одурманенным дымом, в счастливом сне.

Нурмолды добыл из кармана фарфоровую чашечку, затем и камышину:

— Полдня рыскал, вот нашел. — Спросил: — Откуда жусуповцам знать про меня?

— Старик скажет… он вроде привратника у Жусупа, застава на чинке слушает его приказы.

«Э, вон что, не зря он тут сидел, паучок, — подумал Нурмолды о старикашке Копирбае, — отсюда путь на плато, на Мангышлак, на восток — к Челкару и Аральску. Ай да старикашка, глядит вперед, как там повернется дело у Жусупа… Справка хоть и без печати, а недорого и дано за нее: кебисы на день-другой».

— Я прошу тебя поехать со мной, Мавжид.

— А зачем?

Нурмолды улыбнулся:

— Чтобы не умереть мне несчастливым, если на плато меня застанет смерть.

— Я поделюсь с тобой щепоткой — накуришься перед смертью.

— Не поможет. — Нурмолды теперь не шутил. — Мне надо знать, что я не бросил тебя в степи, Мавжид.

Как ни тягостна была езда для Мавжида, истощенного недугом, теперь он не висел на руках Нурмолды, глядел вдаль. Там по горизонту поднималась стена.

То не была крепостная, из сырцового кирпича, стена древнего городища, то надвигалась громада чинка, краевого обрыва Устюрта. Плитой с рваными краями лежало гигантское плато между Каспием и Аралом.

По мере их приближения разбегались края стены, уходили в бесконечность равнины. В закатном солнце охрой горели выступы; как отверстие пещер, чернели промоины.

Нурмолды показал Рахиму налитую сумраком трещину в основании чинка: там единственный в здешних местах сход с чинка, по которому можно спуститься или подняться на коне, там ждет их застава Жусупа.

У подножия схода Нурмолды перетянул тюки. Помог сесть Мавжиду, затем взял саврасого под уздцы.

Час за часом они поднимались на плато. Сход сперва шел плавно по наклонной, а затем, круто выгибаясь, уходил в толщу чинка.

Сузился сход, Нурмолды коснулся плеча Рахима, и тот отстал, удерживая коней за поводья. Нурмолды и Мавжид прошли до нового поворота. Здесь противоположная стена была чуть окрашена светом: наверху, на равнине плато, горел костер.

Нурмолды шепнул:

— Делай, как договорились, — подтолкнул Мавжида, прижался щекой к холодной глинистой стене.

С криком «А-а!» Мавжид бросился бежать. Нурмолды слышал, как остановили его, как отбивался он с воплями. Крики вразнобой: «Грех его бить!» — и сильный голос Копирбая: «Где, где ликбез?»

— Я его съел! — закричал Мавжид и захохотал.

Топот, крики: «Держи!», «Еще кусается, пес!»

Нурмолды живо вернулся к Рахиму. Они проскользнули горловину схода, вышли на темную равнину плато. Здесь Нурмолды оставил Рахима с конями за кучей камней, и, крадучись, пошел на голоса.

Жусуповцы сбились на краю привала — то был вход в пещеру, вымытую водой в мягком известняке. Доносились голоса:

— Бабушкины сказки!.. Змей, людей ест!..

— Сунься, так узнаешь!.. Конца у пещеры нет!

— Что вы все сбежались! — начальственно крикнул Копирбай. — Даулет, Мерике, живо к сходу!

Осторожно по днищу долины, уходившей к провалу, Нурмолды добрался до черной расщелины.

Перед ним был широкий ход, пол которого шел сначала ровно и прямо, а затем стал извиваться и вел то вверх, то под наклоном, то ступенями. Местами же он вдруг уходил вниз, заставляя Нурмолды скользить и карабкаться. Все было покрыто мучнистым слоем распавшихся горных пород.

Лет четырнадцати Нурмолды верил, что в этой пещере живет огромный змей. Рассказывали: в старое время в пещеру сложили сокровища бухарские караванщики — они поднялись на плато и попали в бурю. Из глубин земли явился змей, проглотил одних, другие разбежались. С тех пор змей сторожит сокровища. Нурмолды и его отец были первыми из казахов, что спустились в пещеру: отец тогда нанимался проводником к русскому ученому, говорившему по-казахски. Тогда же они нашли эту расщелину — второй выход из пещеры.

Наконец сверху в пещеру проник слабый свет луны, Нурмолды увидел, что уходящая вверх и в сторону круто, как дымоход, расщелина пересекается высокой продольной трещиной и таким образом соединяется с внешним миром. Эта трещина, объяснял ученый, и порождала пугающие адаевцев рассказы о змее — через нее ветер проникал в подземелье и вырывался затем со свистом и ревом. Или же отдавались от стен узких ходов шум крыльев и крики птиц?

Нурмолды окликнул Мавжида, и тот отозвался: он стоял под выступом, свисавшим над входом в пещеру, невидимый сверху с края провала.

— Не ушли?

— Толкуют о каком-то змее… А один все горячится: я сразу, дескать, понял, что он не дуана, а шайтан.

— Держись за меня крепче, Мавжид.

Из-под ног срывались камни, шум их падения усиливался в гулких каменных стенах.

Тихонько выбрались наверх, отыскали в темени Рахима с конями. Нурмолды посмеивался:

— Кебисы-то остались нам.

6

Миновали гипсовую плоскость, разорванную кустиками солянки. Нурмолды привстал на стременах, прищурился: белел вдали солончак, край его был оторочен зарослями черного саксаула. Нурмолды помнил солончак: запасали там с матерью топливо.

За солончаком начиналось урочище Кос-Кудук. В зарослях итгесека, полукустарника с листьями-чешуйками, хрустнуло под копытом коня. Нурмолды увидел человеческий скелет.

Помнил Нурмолды, каким смрадом встретило урочище Кос-Кудук их аул. То погибли от холода и голода отряды Толстова, атамана уральских казаков. Зимой отступали белоказаки через адаевские пустыни.

Саврасый обошел полевую пушку. Она лежала со снятыми колесами, в вырезах лафета торчали кусты полыни.

Нурмолды огляделся. Нет, не память была виновата: колодец спрятан. Слез с коня, покружил, отыскивая знакомую низинку.

Он разбросал слежавшиеся пласты перекати-поля; открылась низкая каменная головка колодца. Установил припрятанную тут же рогатульку с колесом-блоком, выточенным из дерева. Подошел Рахим, жадно вдохнул влажную, истекавшую из колодца струю.

Нурмолды сунул в свое брезентовое ведро камень для весу, перебросил веревку через колесо, другой конец его привязал к седлу. Конь уловил всплеск ведра в глубине колодца — развернулся, дернул, пошел прочь, потянул веревку. Зашаталось, заскрипело деревянное колесо.