А у меня впервые в жизни пропало всякое желание что-либо делать. Хотелось лечь и забыться. Чувствую температуру. Что делать? Когда дана команда на вылет – поздно идти к врачу, объяснять свое самочувствие. Тем более что требуются именно наши повторные снимки. Кто их сделает? Овчинников ведь меня прикрывал – он не помнит точно, как мы заходили на съемку.

Деваться некуда – летим.

Над плотиной повторяем все точь-в-точь, что делали раньше. И все события повторяются: на третьем заходе нас снова атакуют «мессеры». А на меня нашло полное безразличие ко всему, в глазах плывут и плывут какие-то желтые круги, стала одолевать дремота.

– Вася, со мной что-то неладное. Какая у нас высота?

– Две тысячи, командир. Держите курс на аэродром, буду отбиваться.

– Ищи посадочную площадку, я не могу вести машину.

– Скоморох, продержись немного, – перешел Вася на «ты»,– я попробую отогнать «мессеров», тогда что-нибудь придумаем.

– Ладно, действуй…

А силы мои тают. Начинаю снижаться, искать, где бы приземлиться. Сознание то и дело пронизывает мысль:

«Снимки! Снимки! Их ведь ждут».

Передал по радио Овчинникову:

– Ищи посадочную площадку, ищи.

Сколько после этого прошло времени – не знаю. Передо мной вдруг возник силуэт самолета Овчинникова, я услышал голос ведомого:

– Следуй за мной, идем на посадку…

Это было как нельзя кстати – внизу я ужо ничего не видел.

– Вась, высота?

– Пятьдесят метров.

– Становись рядом, подсказывай высоту.

– Хорошо, командир.

Он тут же пристроился крыло в крыло.

– Чуть ниже, выпускай щитки, убирай обороты. Десять метров, пять метров, чуть ручку на себя…

Что было дальше – не помню.

Очнулся от ласкового прикосновения чьих-то теплых рук. Открыл глаза – надо мной миловидное девичье лицо.

– Где я, что со мной?

– В госпитале, милый. Была очень высокая температура. Теперь все проходит.

«Малярия», – мелькнула мысль. Снова дала знать о себе – я болел ею еще в детстве.

Пролежал всего три дня – заботливые медсестры, врачи хорошее лечение быстро сделали свое дело. За мной прилетел сам комэск – Михаил Устинов. Устроил меня в фюзеляже Ла-5 и доставил в полк. От него я узнал, что мой самолет yжe стоит на своей стоянке целый и невредимый. Пленки в тот же день были отправлены по назначению.

Все кончилось благополучно благодаря Василию Овчинникову. Он еще раз доказал, что с ним можно идти в огонь и в воду.

В полку мне дали два дня – отдохнуть, набраться сил.

В те дни решилась судьба Днепрогэса. Множество фотоснимков, добытых не менее дорогой ценой, чем те, что доставили мы с Овчинниковым, помогли изучить все подступы к плотине, определить места, где могли быть проложены кабели, заложена взрывчатка. После этого штурмовики буквально «перепахали» подозрительные места, чтобы нарушить взрывную систему.

Пока действовали штурмовики – не дремали саперы. Под взрывами бомб, свистом осколков они находили и резали провода, обезвреживали заряды. Все это в темную осеннюю ночь, в холодной воде.

А на КП фронта с нетерпением ждали вестей.

«Нервы были напряжены до предела, – писал впоследствии В. А. Судец, – казалось, ночь никогда не кончится. В эти долгие тревожные часы я поделился с М. И. Неделиным воспоминаниями своей юношеской поры. Ведь тут, в Запорожье, я знал каждую пядь земли, каждый камень и куст. Мальчишкой рыбачил в этих местах, а стал постарше – ходил сюда в походы с друзьями.

Наши отцы и старшие братья громили здесь в годы гражданской войны врагов революции, а в июле – октябре 1941 года насмерть стояли отважные советские воины, остановившие танковые орды генерала Клейста. А теперь мы опять ведем бой – бой за Днепрогэс…»

К этому остается добавить, что Владимира Александровича Судца боевая судьба снова привела в те места, где он со своим авиационным корпусом сражался в 1941 году. Теперь крылья его армии несли освобождение родному краю.

В эти боевые дни к нам на полевой аэродром в Близнецы приехали артисты из Горького. Среди них много совсем еще молоденьких, симпатичных волжанок. Все торопились закончить свои дела, чтобы вечер провести с гостями.

Вместе с артистами прибыл и командир корпуса со своей юной красавицей дочкой. Естественно, всем хотелось посмотреть на нее, а при случае и потанцевать. Все желали отдохнуть, повеселиться, просто побалагурить с новыми знакомыми.

Солдаты сделали помост, натянули брезентовые кулисы, установили скамейки. Настоящий летний театр.

Встреча с артистами радовала, настраивала на веселый лад. И когда мне приказали быть готовым к вылету, я подумал, что это розыгрыш. Начал отшучиваться. Но лететь пришлось.

Возвращаясь после выполнения задания, я понял, взглянув на часы, что концерт уже идет. И тут во мно проснулось желание показать и «свой номер». Километров за десять до аэродрома перевел самолет на снижение, на бреющем вывел его прямо на наш импровизированный летний театр и совершил над ним крутую горку. Сильной струей воздуха сорвало брезент. Все бросились врассыпную.

Как мне потом рассказывали, никто не успел сообразить, в чем дело. Все решили, что это «фоккер». И если бы я догадался сразу уйти в сторонку, а вернуться и приземлиться только через некоторое время, – никому бы и в голову не пришло, что все это моя работа.

Ну и лютовал же генерал Толстиков! Его, всегда выдержанного, спокойного, как будто подменили. Да и понятно: приехали артисты, на концерте присутствует сам командир корпуса, а тут вдруг такая выходка.

Не знаю, чем бы все закончилось, если бы в дело но вмешались артисты. Кто-то сказал им, что я волжанин, и они, окружив Толстикова, стали просить за меня.

– Нам даже интересно это, – говорили они, – хоть немного почувствовали боевую обстановку, настоящий фронт.

Смягчилось сердце комкора, артисты сразу же подхватили его и меня под руки и повели к «театру». Инцидент исчерпан, концерт продолжается!

…Полевые аэродромы. Сколько их было на нашем боевом пути! Все похожие друг на друга и все такие разные по событиям, которые пришлось пережить. Ныне многие из них перепаханы, превращены в сады. Нам, ветеранам, порой трудно определить их прежнее расположение, и помочь в этом могут только местные старожилы. Но сколько воспоминаний – самых разных – хранится в памяти!