Ушел заместителем к Дмитриеву мой верный друг и учитель Володя Евтодиенко, его хотят назначить командиром эскадрильи.

Доверили командовать звеном и мне. Я принял под свое начало новичков – Валентина Шевырина и Василия Овчинникова. Из новеньких появился у нас младший лейтенант Алимов – бывший летчик-инструктор. Несмотря на отсутствие боевого опыта, его сразу назначили командиром звена, к нему в подчинение попал и Толя Мартынов. По всем данным командовать бы звеном Мартынову, но он еще сержант.

К этому времени мы лишились нашего героя, летчика, совершившего первый таран в полку, Льва Шиманчика. Он погиб самым нелепым образом: при старте для перелета в Миллерово с его машиной что-то стряслось, она резко уклонилась на разбеге и врезалась в Ил-2. Смерть боевого, мужественного летчика омрачила всех нас: рубил в воздухе крылом фашиста и жив остался, а тут на тебе…

Да, поредели, обновились наши ряды.

…После первого массированного налета на наш аэродром немцы вроде бы уменьшили свою активность. Только в небе то и дело появлялись «Хейнкели-111». Разведчики!

У них была своеобразная тактика: внезапно, как бы случайно, показывались в районе нашего расположения и тут же убирались восвояси. Было ясно, что ведут фотографирование, изучают местность.

Мы несколько раз взлетали навстречу вражеским разведчикам, но настичь их не удавалось – они своевременно уходили. Конечно, наши взлеты демаскировали аэродром. И мы ожидали новых мощных бомбовых ударов. Ожидали – и сами не дремали. Рассчитали, сколько секунд нужно потратить на взлет, чтобы не дать врагу уйти. А затем стали тренироваться. Запуск, руление, разбег, отрыв – все эти элементы требуют выполнения определенных операций. Тут и работа с кабинным оборудованием, и управление машиной, и контроль за приборами, и осмотрительность… И все это – затраты времени. Сократить его можно только отработкой своих действий до автоматизма.

К этому мы и стремились. Упорством и настойчивостью отвоевывали секунду за секундой. И вот мной достигнут рекорд: 39 секунд! У Шевырина – 42 секунды.

Виртуозное владение техникой – тоже оружие.

Правда, оружие особого рода. Оно может оказаться и бесполезным, если…

Вот что случилось со мной.

На горизонте показался уже надоевший всем силуэт «хейнкеля». Я быстро взлетел и прямым курсом – к разведчику. Ему деваться некуда – он полез вверх. Иду за ним. Пять тысяч метров, шесть… Кажется, вот фашиста можно рукой достать, но он тут же ускользает выше. А со мной что-то неладное: «хейнкелы» начал двоиться в глазах. Вспомнил про мундштук от кислородной системы, сунул его в зубы-теперь, думаю, гад не уйдет! Высота – 7200. Стрелок «хейнкеля» бьет по мне короткими очередями – приходится отвалить в сторону, развернуться и зайти в атаку сбоку. И тут цель снова задвоилась в глазах. Что за чертовщина?! Встряхнулся, начал прицеливаться, помню, что нажал гашетку, а потом все помутнело…

Опомнился – меня качает, словно на волнах: самолет штопорит. С трудом прекращаю вращение, вывожу машину в горизонтальный полет, иду на аэродром. И никак не могу сообразить: что же со мной произошло?

Разгадка пришла на земле: оказывается, Мартюшев заправил бортовую систему кислородом, а открыть вентиль, который находился в фюзеляже (кто придумал его там поставить?), забыл.

Механик забыл, я не проверил… И не выручили меня 39 секунд, все тренировки пошли насмарку.

Так я на собственном опыте убедился: в авиации мелочей не бывает. Ее законы жестки: или умей предусмотреть абсолютно все, или готовься к неприятностям.

Командира звена перед необстрелянными еще новичками журить было неудобно, Мелентьев поговорил со мной наедине.

Беседа с командиром полка была спокойной, деловой, он рассказал, как из-за собственных оплошностей попадал в сложные ситуации.

– Но это случалось, пока я отвечал сам за себя, – сказал он в заключение. – А как только появились у меня подчиненные – тут уж я взял себя в руки! Собственную ответственность надо поднять, товарищ старший сержант, установить контроль за каждым своим шагом…

На полпути к палатке меня перехватил парторт эскадрильи капитан Николай Баботин. Он тоже собирался со мной поговорить. Мой унылый вид вызвал у него веселую улыбку.

– Ладно, Скоморох, потом поговорим, а сейчас танцуй!

В руках Баботина белел конверт.

Радость велика – я уже давно ни от кого не получал писем.

– Держи! На войне весточка из дома – лучшее лекарство от всех неприятностей.

Я с благодарностью взглянул на Баботина, взял конверт, пошел в палатку. На конверте – красивый, дорогой мне Машин почерк…

Спасибо тебе, Баботин, за твою тактичность и чуткость, спасибо за такой приятный сюрприз!

По почтовым штемпелям было видно, что письмо ходило за мной довольно долго. И тем не менее я очень обрадовался ему – все-таки астраханские новости. Узнал и о том, как живет Маша. Весточки из дома, из родных краев – бальзам.

Вчитываясь в скупые, лаконичные строчки, мысленно лечу на родные волжские берега. Какими далекими стали они теперь и какими близкими, дорогими! Невольно подумал о Днепре. На наших картах он пролег широкой, многоводной голубой магистралью. Увидеть его сверху пока не удавалось – наши маршруты еще не доходили до него. Каков он, воспетый поэтами красавец Славутич, к которому ведет меня, сына Волги, военная судьба?

Волга и Днепр… Две великие реки, две могучие артерии Родины. Россия и Украина – кровные сестры! А мы – их сыновья…

Мои размышления над письмом неожиданно прервал Султан-Галиев. Резко откинув полог палатки, он выпалил скороговоркой:

– Спеши, Скоморох, к нам такой большой человек приехал – Герой Советского Союза, ах какой красавец парень, бежим посмотреть…

Героев Советского Союза в нашем полку еще не было. Люди, получившие это высокое звание, представлялись нам исключительными, наделенными какими-то особыми, только им присущими качествами. Поэтому появление в полку Героя Советского Союза становилось событием.

Мы с Султан-Галиевым заторопились на стоянку, где вокруг прибывшего уже собралась изрядная толпа. Протолкались поближе к центру. Перед нами предстал коренастый, плотный, среднего роста, в гимнастерке довоенного покроя, темно-синих галифе и хромовых сапогах голубоглазый майор. На его груди ярко сверкала Золотая Звезда.