Я это раз ее повел на Корабельную, свое обзаведение, какое Фенькой отнятое, показал, другой раз повел, показал, а потом по всей Корабельной прошлись. "Вот, говорю, выбирай себе здесь место какое удобное и, конечно, имей в виду, - первое удобство - вода, чтобы воду было где поближе таскать тебе... будем насчет домашнего удобства думать". А ей, понимаешь, смешки одни. Об корове ей упомянул, а она мне: "Вот еще, ко-ро-ва! Я их, коров этих, до смерти боюсь. Мне когда сон какой нехороший приснится, это, знай, за мной корова гонится. Гонится, гонится - вот сейчас на рога поднимет... Тогда уж я, конечно, проснусь..."

Я себе думаю: настаивать очень не буду; только вот дождаться, война кончится, дела веселее пойдут, можно готовую себе купить хату и корову на двор привести смиренную-достойную, тогда бояться не будет... У нее же свое на уме. Был, например, там, в Севастополе, каретный мастер Ампилогов экипажное заведение имел. И вот, стало быть, дочка его старшая, говорили, очень из себя красивая была, с мичманами стала путаться. Путалась-путалась, ну, один мичман ее кортиком и зарезал, чтоб она другому мичману не досталась. Двадцать две раны ей дал. Его - судить, и будто приговор был крепость на сколько там лет, а он в одно слово - расстрел себе требует. Так ли действительно он себе смерти требовал, только Луша моя об этом одном, как сорока, трещать стала: "Ампилогова, Ампилогова. Мичман, мичман. Любовь, любовь, какую в кино артисты представляют..." А как убитую хоронили, тут уж, разумеется, Луша моя день целый на улице продневала, и, конечно, у нее ведь подруги... Кого она послушать может? Меня, что ли? Подруги у нее главное...

- Пустая, значит, ходила? - осведомился Евсей.

- Хотя бы ж и пустая, - должна она о своем муже думать, а не то что о гулящих девках каких, которых ножами убивают. Думка даже у меня такая была, чтобы нам переехать в Симферополь. Сказал ей об этом - она в дыбошки: "У меня тут отец с матерью, подруги, а в Симферополе что..." Дело тут, конечно, было в подругах, и как все ей тут было известно с малых годов, а главное дело - мичмана тут в белых штанах ходят, вот что. Офицеров гарнизонных - тех по случаю войны с простой рядовщиной шинелями сровняли, а флотские, как раньше они щегольством занимались, так и теперь. Война - своим чередом, а белые штаны своим чередом остаются. Понятно, флотский на своем кораблю сидит и в море с него никуда не скочит - ему защитного цвету не полагается носить.

Коротко говоря, у этой гулящей Ампилоговой мичман был, а у меня, дескать, как я - не каретница, а только что печникова жена, пускай хотя бы кондуктор флотский будет, все-таки у него - морская форма, а не то что ополченец какой. Вот как моя Луша распорядилась моей с ней обчей жизнью. По стечению времени она к нему на квартиру ходила, как я на работе бывал, а потом совсем до него перешла жить... И сказать бы, что молодой, - не-ет. Даже, может, и меня на сколько-то лет постарше. Чем же он мог ее ульстить? Сключительно своей формой... А чтобы жалованье его было больше, чем я мог своей работой заработать, то это уж нет. И своим чередом - подруги сбили. Кто ее с кондуктором этим познакомил? Подруги, - это уж я потом разузнал. А где же он служил, на каком судне? Это тоже внимания достойно. Служил он на дредноуте самом сильном, на "Марии". Это уж было такое судно, что целого оно стоило флота. И действительно, посмотреть на нее - огромадина. Так что летом она к нам пришла, летом же Луша с ним и познакомилась. Или же я это тут путаться начал? Каким летом? В пятнадцатом она к нам, "Мария", из Николаева пришла летом, а женился я в апреле шестнадцатого, а с кондуктором Чмелевым познакомилась Луша, так надо быть, в июне. В августе же месяце она к нему перебралась... А просто-чистосердечно сказать - он ей комнату у одной вдовы нанял, она от меня и перевезлась со своими вещичками: граммофон у ней был, корзинка с бельем и, конечно, постель, у меня пара новая была, к свадьбе я шил, и так, другое что, этого ничего не взяла, врать не буду. Фенька - та бы не посмотрела, все бы к себе увезла, а эта нет. Коротко говоря, с работы прихожу - ни граммофона, ни ее корзинки, и постеля наша стоит вся разоренная.

Я к отцу-матери, те в изумлении и говорят: ничего нам не известно... Только на другой день я мог про нее узнать от ее подруги одной... Ну, одним словом, ты сам понять можешь, как подобное дело другому кому рассказывать. Говорится: чужой ворох ворошить - только глаза порошить...

- Все-таки ты до кондуктора этого ходил же или нет?

- Что же, что я ходил... ходить я ходил, слова нет: пришел, она с ним сидит, чай с конфетками пьет (тогда уже сахара мало кому попадалось)... "Здравствуйте, чего скажете?" Я смотрю, у меня дух занимается и в глазах своим чередом темнеет, а он - мужчина здоровый, конечно, мне так даже очень спокойно: "Поговорить пришли? Садитесь чай пить, поговорим". Я на нее во все глаза, а она только в чаю ложечкой мешает, а во рту конфетка-леденец зеленая... Она из себя худощавая была, а коса русая... На меня не смотрит, а на лице краски никакой, стыда нет, точно будто все равно не муж я к ней пришел, а первый попавший, или работы какой спрашивать...

Коротко говоря, посмотрел я на них обоих и говорю: "С тем до свидания". И повернулся. Только нашего разговору и было... Сам посудить можешь: драться я с ним не мог - он бы меня одолел, слова же тут разные - ни к чему... У них между собою сговорено, а мне на них жаловаться кому? Коменданту крепости, что ли?.. Так я только с родителями ее об этом поговорил, им попенял, и пришлось это дело оставить на произвол.

V

- Живу в своем помещении один, работаю помалу, где печку поправить, где побелка, а потом я тебе скажу, ну, ты должен и сам это помнить, немолодой, дела оказались совсем тупые, так что проведовать приходилось и свои деньги в кассе, а цены на весь обиход жизни, тебе должно быть известно, начали сильно расти, так что я насчет своей Луши думать начинаю: "У ней своя практика жизни, как она сызмальства городская, и, значит, что-то она замечать стала и в соображение себе взяла: жалованье кондукторское, оно уж не поменеет, а может, поболеет, что же касается работы печной и прочей, то скоро, может, ей совсем крышка будет..." Строиться никто и думать не хотел, потому, первое дело, что цены на матерьял дорогие без числа, а второе дело, что того матерьялу и доставать уж стало негде: железные дороги его не возили, пароходы тоже, лошадей порядочных, тебе известно, мало уж осталось, даже и люди, какие посправнее - в шинелях серых они ходили, одним словом, что ни день, то я к Луше своей злость утишаю и начинаю об ней сознавать...

- Выходит, одна жена тебя продала, а другую сам задарма отдал? вставил Евсей.

- Как это - задарма?

- А конечно, так... Например, собаку нечем кормить - вот ее кому побогаче задарма и отдают, хотя же она животная и каких-нибудь денег она стоит...

- Этого не ожидал от тебя, чтобы ты жену до собаки приравнял, обиделся Павел, но Евсей хлопнул его по спине легонько.

- Я к примеру говорю, чудак... Это я шутейно ведь... А видаться тебе с ней приходилось потом?

- Видаться? - Павел подумал немного, стоит ли ему продолжать, поглядел на золотеющее поражающее море и сказал вдруг: - Это море человеку дано зачем? Затем, чтобы он по такой воде плавал и рыбу в ней ловил, а не то чтобы в ней он другого человека топил. Этого ни в каких законах быть не может... А матросов возьми - их изо всех новобранцев выбирают первыми, это отборный народ. Конечно, им и служба трудная на судах, так что труднее этой службы и быть не может... И чтобы такие люди в понятие себе не взяли, что война эта - та же погибель людская напрасная, как все одно холера?! Не-ет, они, брат, раньше всех это себе в голову взяли... Я, например, сына своего воспитал, а его у меня чужие люди берут на котлеты. Каким это манером? Об этом мне ничего не объясняют, ради чего и зачем, а давай и разговоры свои вольные оставь: потому берется он по царскому указу... А я же того царя Николая видал в Севастополе - ополченцев он смотрел. Так у него и слова до солдат-ополченцев не было, каких он на погибель собрал. Они должны стоять, глаза на него делать, а он обязан был только мимо них с генералами пройтись, а фуражка на нем ополченская была с крестом медным, так на ней вот это место, на донышке, пятно масляное, ладонью не покроешь. Ей-богу, все видели, не я один. И росточку он мелкого был, а, поди ж ты, какой страной владел огромадной. И все только писал: "Быть по сему". А подумал бы об народе простом, за что же он терпеть должен. Эх! Конечно, начали матросы между собой разговоры - всем в Севастополе было известно. Что в чайную какую тогда зайди, что так, на работе, народ уже стесняться тогда перестал, и даже, я помню, офицерству того почету не показывали, как прежде. И в магазинах приходилось слышать, приказчики с ними стали обращаться куда грубее... Потому что все видят - война идет своим чередом, а наши офицеры, видно, спротив немецких оказались молоды-неучены, и простой солдат погибает, как барашка, через кого? Через своих же офицеров-генералов. Кому эта война нужна, - народу же она без надобности. Меня тоже тогда как другие кто спрашивают, я всем отвечаю чистосердечно: "Должны, говорю, замириться и войне конец делать..."