Мехти поднял пистолет.

Росселини сел, взял трубку и, помедлив, начал набирать номер.

— Стоп! — остановил его Мехти. — Вы не то набираете.

Отобрав у него трубку, Мехти сам набрал нужный номер.

— Говорите!

И Росселини, не сводя испуганных глаз с дула пистолета, сообщил управляющему о своем срочном отъезде. Повинуясь новому приказанию, он добавил, что им подписаны кое-какие документы, по которым надлежит отпустить продовольствие в первую очередь.

Когда телефонный разговор был закончен, Росселини, позеленевший от страха, повернулся к Мехти.

— Я выполнил ваш приказ. Что вы теперь собираетесь со мной делать?

— Это зависит от того, как вы будете себя вести.

Росселини покорно поднялся:

— Что от меня требуется?

— Прежде всего открыть сейф.

— Сейф у меня в кабинете.

— Я провожу вас туда.

В коридоре Росселини повернул к комнате горничной.

— Назад! — властно окликнул его Мехти. Он начинал терять терпение. — Перестаньте валять дурака. Вот ваш кабинет.

Анжелика не оставила в сейфе ни клочка бумаги: все забрала с собой.

— Что еще? — упавшим голосом спросил Росселини. Он совсем раскис.

— А теперь позвольте связать вас, — мягко сказал Мехти. Росселини бессильно опустился на диван. Они подняли его, сошли вниз и вышли через черный ход во двор, заперев изнутри на замки все двери, чтобы в дом невозможно было проникнуть. Машина была не очень вместительной, и пришлось уложить связанного Росселини между передним и задним сиденьем.

Мехти сам открыл ворота. За ними никого не было. Привлеченные взрывом, солдаты ушли за угол.

Сильвио вывел машину со двора и завернул влево, на шоссе. Позади, над городом, стояло зловещее зарево.

Вскоре город потонул в темноте. Впереди угадывались очертания горных вершин.

Секретные документы Росселини Мехти вручил связному товарища П., а самого Росселини решено было отвезти к партизанам, предварительно получив от него подписанные наряды на несколько машин продовольствия из дальних ферм. Наряды были выписаны на имя начальника немецкой карательной части. От связного Мехти и его спутники узнали, что часть эта разгромлена, и теперь дороги опять находятся под контролем партизан. Давно уж друзья не радовались так, как в эту ночь!

Дочь Александра Николича захотела отправиться с ними к партизанам. Она с жаром рассказывала о том, что умеет делать:

— Я буду стирать, готовить… Я все могу!

Ее решили взять с собой в горы, к партизанам.

Первым, кто встретил Мехти в бригаде, был Сергей Николаевич. И, как обычно, по всему отряду стала передаваться весть: Михайло вернулся, Михайло здесь!

«Так вот он какой! — мрачно думал Росселини, глядя на Мехти, совершенно не похожего на того, каким он был всего несколько часов назад. — Совсем мальчишка! Ишь, как краснеет, когда его хвалят! А я-то так дрожал перед ним… Сдаться этакому простаку — вот болван! А теперь все кончено. Живым мне отсюда не выбраться!»

Росселини не ошибся. После суда, на котором его обвинили в прислужничестве немцам и в измене родине, Росселини повесили.

На следующий день в условленное село прибыл целый караван машин с продовольствием. По освобожденным дорогам к партизанам потянулись вереницы крестьянок, несущих на головах корзины, кувшины, большие свертки.

Полость, прикрывающая вход в палатку, была отдернута и туда проникал свет.

Ферреро и Сергей Николаевич сидели друг против друга за изящным письменным столиком, крытым тончайшим малиновым сукном. Стол был раскладной; партизаны, ведавшие хозяйством бригады, ухитрились втиснуть его в одну из повозок, прежде чем покинуть виллу триестинского фабриканта, в которой прежде располагался штаб.

Командир, у которого в последнее время начало портиться зрение, писал в очках, нацепленных на самый кончик носа. Стекла очков были подобраны наспех, и он вынужден был надевать их при работе так, чтобы, нагибаясь к бумагам, смотреть через стекла, а поднимая голову, поверх очков.

Трижды подчеркнув одну из цифр, Ферреро сумрачно взглянул на полковника, ожидая, пока тот закончит свои подсчеты.

Если бы кто-нибудь увидел Ферреро в эту минуту, то, пожалуй, решил бы, что перед ним мирный, уже стареющий бухгалтер, всю жизнь просидевший за пухлыми конторскими книгами, а не один из самых смелых и решительных руководителей, возглавляющий наиболее опасное для фашистов партизанское соединение.

— Кончил, полковник? — нетерпеливо спросил Ферреро.

— Сейчас заканчиваю… А ты?

— У меня уже все. Не пропустил ни одного рапорта, ни одной сводки.

— И что получается?

— Получается вот что, — Ферреро наклонил голову, чтобы видеть цифры на бумаге через стекла очков. — Потеряно сто двенадцать человек, не считая захваченных фашистами связных и разведчиков. Из них сто пять убито в бою, семь пропало без вести. И потом: пятьдесят семь раненых, тридцать два больных. И особый счет: двое расстреляны за трусость, один повешен за измену, один удрал, трое посажены под арест.

Старый Ферреро проговорил это совсем расстроенным голосом.

— А у меня так, — сказал Сергей Николаевич, — примерно, конечно. Шестьсот тридцать фашистов погибло при взрыве зольдатенхайма, триста — в казармах, шестьсот пятьдесят — на железных дорогах, триста восемьдесят — при разных других обстоятельствах… Получается тысяча девятьсот с лишним… В общем — две тысячи… Итак, за последний месяц мы уничтожили десять нацистов на одного нашего человека.

— Неплохо, — мрачно буркнул Ферреро.

— Да, неплохо, если забыть о том, что нет с нами двухсот наших людей! Людей, командир! — тихо произнес Сергей Николаевич.

Ферреро снял очки, потер пальцами веки.

— Вот об этом я и думаю, полковник… — тоже необычно тихо сказал он. — Я не ребенок, видел в жизни многое… Но нет для меня ничего страшнее, чем подытоживать эти цифры. Двести человек за месяц, полковник!

— И у каждого из них мать, дети или невеста… — сказал полковник. — Каждый унес с собой целый мир!..

Наступило молчание. Сергей Николаевич поднялся, сделал несколько шагов по палатке.

— Есть и еще одна сторона у этой страшной бухгалтерии, — вдруг повернулся он к Ферреро. — Двести человек составляют пять процентов главных сил нашей бригады, а две тысячи фашистских солдат чуть ли не пятую долю процента одной только европейской армии Гитлера и его приспешников!

Ферреро тоже встал и подошел к полковнику:

— Я так понимаю, полковник. На крупные проценты уменьшает силы нацистов только Россия!

— Да, и вместо того чтобы помочь ей довести этот разгром до конца, пусть даже так, как помогаем мы — десятыми, сотыми долями процентов, — союзники топчутся на юге Италии, бездействуют во Франции!

— Вот уж этого я никак не понимаю!

В комнату вбежал ординарец Ферреро.

— Уходит группа венгров, человек двадцать, — с тревогой в голосе доложил он.

— Куда уходят? — скорее недоверчиво, чем удивленно спросил Ферреро.

— Домой!

— Как это домой?

— Домой, к себе, в Венгрию!

Ферреро, не оборачиваясь, махнул рукой Сергею Николаевичу, чтобы он оставался, и размашистым шагом вышел из палатки.

За хижиной лесника Ферреро увидел группу венгров с рюкзаками за плечами, с сумками и узелками в руках. Против венгров, спиной к хижине стоял Мехти. Он в чем-то горячо убеждал венгров. У стены хижины аккуратными пирамидками возвышались винтовки и автоматы; на земле лежали патронташи, пистолеты, гранаты.

— Что это за маскарад? — загремел Ферреро, подходя ближе.

Мехти вытянулся перед командиром:

— Венгерские товарищи решили покинуть бригаду и пробираться домой!

Чувствовалось, что Мехти прилагает все усилия, чтобы казаться собранным и спокойным.

— Бежать домой? — хрипло выговорил Ферреро. — Да вы понимаете, что каждому из вас за дезертирство грозит расстрел у этой вот стенки?