Крестьянин хотел еще что-то добавить, но увидел, что руку поднял крепыш-болгарин в меховом пальто, и отошел в сторону.

— По-моему, это будет справедливо, — скороговоркой выпалил болгарин, — недаром нас и созвал сюда командир. Мы называем себя воинами справедливости. Так покажем же свою справедливость на этом суде. Крайнев виноват, пусть искупит вину собственной кровью!

— Он искупит!.. Только не своей кровью, а твоей!..

— Конечно, снова предаст!.. Пожалеем тогда о нашем милосердии!..

— Что там долго разговаривать — кусок свинца в лоб, и конец делу!..

— Разрешите, товарищ командир! — поднялся рыжий Маркос Даби, командир роты венгров. За поясом у него поблескивали два пистолета с перламутровыми рукоятками. — Мы не раз расстреливали в бригаде изменников и предателей… Покажем себя на этот раз милосердными. Поможем ему найти путь, ведущий к истине!

— Его не к истине, а к фашистам тянет!..

Сергей Николаевич поднялся с табурета, поправил на плече съехавшую бурку.

— Тише! Будет говорить полковник! — прогромыхал Ферреро.

Вася подтолкнул в бок Мехти.

Крайнев беспокойно заерзал на пне: сейчас все решится… На просеке воцарилась томительная мертвая тишина. Болгарин кашлянул; его тут же одернул сосед: полковника уважали и слушали, боясь пропустить хоть одно слово.

— Здесь призывали к гуманности, — тихо начал полковник. — Я расскажу вам один случай, который произошел когда-то в моей стране. Многие из вас слышали о Горьком или, возможно, видели его — он долго жил на Капри, в Сорренто. Это был великий гуманист… Когда у нас свершилась революция и к власти пришел народ, Горький услышал, что в Москве собираются расстрелять большую группу саботажников и спекулянтов. Горький счел это не гуманным и пошел ходатаем за них к Ленину, которого знал, как самого великого человеколюба на свете. Ленин отказался их помиловать. И Горький был в отчаянии. А потом он увидел изможденных от голода москвичей, увидел людей, падающих от истощения в обморок, но относящих последние кульки с мукой в детские дома; увидел не евших по трое суток рабочих, доставлявших в столицу эшелоны зерна, увидел, что и сам Ленин питался ломтиком хлеба в день. Люди вели себя как подлинные герои, ликвидируя ущерб, нанесенный столице саботажниками и спекулянтами. И Горькому стало ясно, что Ленин, подписывая приказ о расстреле мерзавцев, наживавшихся на горе народном, больше любил людей, чем он, Горький. У Ленина и нужно учиться нам гуманизму…

Была та же томительная тишина, что и в начале выступления Сергея Николаевича, но Крайнев понял, что судьба его решена.

Огромный желтый шар солнца скатывался за дальние горы.

Партизаны уже разошлись.

День угасал, становилось темно.

Это был один из дней того времени, когда советский солдат, подоткнув полы серой шинели, под грохот «катюш», гнал гитлеровцев все дальше на запад.

Гитлер кричал, топал ногами, смещал командующих, грозил пустить в ход новые неизвестные доселе виды оружия, но даже самые фанатичные его приверженцы видели уже призрак приближающегося конца.

Советское командование настаивало, чтобы американцы и англичане усилили помощь партизанским соединениям, действующим в Центральной Европе, в тылу врага, — и союзники в изобилии сбрасывали с самолетов оружие, боеприпасы и пищу… но как раз в тех местах, где партизан не было! Мало того, союзники и их разведка принимали все меры, чтобы не дать партизанскому движению в Европе развернуться в полную силу.

Ни Ферреро, ни Сергей Николаевич, ни Мехти, ни сотни и тысячи других партизан не знали об этом предательстве. Но они чувствовали, что для них наступают тяжелые дни…

Все чаще задумывался Мехти над положением, в которое попала бригада. С тревогой смотрел он на осунувшиеся лица своих товарищей. Ведь в ответе за них и он, Мехти, партизан, на которого возложена высокая миссия разведчика.

Мехти казалось, что он многого не понимал до сих пор. Может, потому, что он, как говорил полковник, видел только того врага, который стоял перед ним?.. Или оттого, что он слишком горяч, пылок, и это мешало ему трезво разобраться в событиях?! Но разве так уж плохо — верить в добро и счастье, в себя и в людей?.. Этой верой Мехти зажжет и взгляд своего солдата, ликующего, счастливого: ведь он возвращается домой! Скоро вернется домой и Мехти: не вечно же ему быть разведчиком! Он — художник. Его призвание — писать картины, а не подрывать мосты…

Сегодня Мехти с особенной силой затосковал по любимому делу, по дому… Когда он, возвращаясь к своей повозке, проходил мимо землянки радиста, до слуха его донеслась музыка, услышав которую Мехти даже побледнел. Из Москвы передавали азербайджанские песни… Мехти застыл на месте, крепко сжал Васин локоть… Взгляд его стал рассеянным. Он видел сейчас перед собою родной Баку, залитый солнцем, притихшее море. Словно из тумана, всплыли перед его взором лица сестер, биби…

«Скажи, скажи, кого ж ты любишь?» — спрашивал хор девушек.

Вася с удивлением взглянул на взволнованное лицо друга:

— Что с тобой, Мехти?

— Тише, Вася! Слышишь? Это наша песня… Подожди, как же она называется?

Мелодия была очень знакомой, но Мехти никак не мог вспомнить: где он уже слышал эту песню? Но вот он уловил слово «Нергиз» и успокоенно улыбнулся, словно нашел, наконец, то, что чуть было не потерял. Исполнялись хор девушек и ария Нергиз из оперы «Нергиз».

После перерыва московский диктор стал зачитывать письма с фронта. Солдатские письма дышали верой в близкую победу, и Мехти снова вспомнил о своей картине. Пожалуй, время приниматься за работу.

На следующий же день Мехти начал мастерить подрамник для холста. Ему помогали Анжелика и Вася. Анжелика отрезала большой кусок палаточной полости и теперь тщательно штопала дырку, пробитую когда-то шальной пулей. Вася распиливал доску и украдкой следил за Анжеликой.

— Скажи, Мехти… Что ты думаешь об Анжелике? — тихо спросил он у Мехти.

— Я до сих пор не делал ей никаких скидок, Вася. Мне всегда казалось, даже в самые трудные минуты, что рядом со мной мужчина.

А Вася все допытывался:

— Но все-таки она девушка… Как можно такую красивую, такую… ну, я не найду слов сказать, какая это девушка… Мне и в голову не приходило сравнивать Анжелику с мужчиной… Я всегда видел в ней девушку, Анжелику. Как можно сравнить ее с тобой или со мной?

Мехти, стругавший доску для рамы, взглянул на девушку и так же тихо ответил:

— Есть у нас поговорка, Вася: «И у льва и у львицы — повадки львиные!»

— Хорошая поговорка, — задумчиво сказал Вася.

Наконец все было готово. Оставалось только натянуть холст на подрамник и загрунтовать его. Мехти с удовольствием думал о том времени, когда он положит на холст первый мазок. Знакомое нетерпение овладело им.

Солнце давно скрылось за грядами Опчины. Небо было светло-голубым; кое-где, похожие на расчесанную шерсть, стыли желтовато-фиолетовые облачка. На землю спускались тяжелые сумерки.

Виа Фортуна казалась вечером особенно уродливой.

Когда совсем стемнело, с приморской стороны на виа Фортуна — «Улицу счастья», превращенную гитлеровцами в улицу публичных домов, — свернул коренастый человек. Он медленно, как бы ощупью, добрался до темного подъезда углового дома, остановился, с опаской оглянулся в темноте, и рука его потянулась к звонку. За дверью послышались торопливые шаги; дверь отворилась, из-за нее выглянула молоденькая горничная. Она приветливо улыбнулась:

— Входите, синьор. Вы без синьорины?

— Да, я один.

— Пригласить кого-нибудь? Или — наркотики?..

— Нет, мне ничего не надо. Я по делу. Где хозяин?

— Сейчас выйдет.

По лестнице, полукругом ведущей на второй этаж, уже спускался дряхлеющий мужчина в узорчатом, изрядно поношенном халате из дорогой парчи.