Г Л А В А 15. ЛЮБОВЬ ВЛЕТАЕТ И ВЫЛЕТАЕТ В ОКНО

Джо Маллиган первым привлек к ней мое внимание. У нас на радиовещании он был специалистом по этой части. Каждую ночь он пел в ночном клубе "Серебряная туфля". Голос у него был лучше, чем у дяди Даффи, но ненамного. Денег за свое пение он не получал, но пить мог, сколько хотел. Конечно, ночи маловато, чтобы Джо успел выпить все, что хотел, но он старался. Домохозяйка выставила его из квартиры, поэтому он спал в студии на полу, беззаботно развешивая одежду на расставленных микрофонах. Из-за этого он враждовал с уборщицей, которая отказывалась орудовать своим пылесосом в его присутствии. Однажды утром во время моей программы "Утренний патруль" у них разгорелась жестокая битва. Маллиган обвинил ее зловредную машину во всасывании единственной пары хороших черных носков, на которой не было ни одной дырки. Она жаловалась директору, и Маллигану было приказано больше не спать в студии на полу. Потом я очень ему сочувствовал, потому что видел, как неудобно ему на фортепьяно. Маллиган представлял из себя странную смесь смелости и трусости. Он был весьма отважен с прекрасным полом, но ужасно боялся, что бедность может лишить его удовольствий. Я всегда поражался, как у Джо хватает сил постоянно интересоваться девушками. Он был хорошим диктором, но еще лучшим он был фармацевтом. Ипо Джо, называли мы его. Он был ипохондриком из ипохондриков. В авторучке у него был термометр. Каждый час он измерял свой пульс, и знал больше заговоров, чем злая ведьма с Запада. У Маллигана имелись: пилюли, полоскания, вяжущие средства, бинты, мази, масла и эликсиры на любой случай. У него было верное средство от любой воображаемой болезни. Главный инженер следил за тем, чтобы у Маллигана болезни не переводились. Он читал Джо медицинские журналы, обращая его внимание на неясные вопросы и редкие заболевания. К ночи Джо страдал всеми симптомами. В течение дня он содержал студию в такой стерильности, что с пола можно было есть. Однако, лишь только садилось солнце, и он добирался до "Серебряной туфли -- он делался обвисшим и раскисшим, как мокрая водоросль. Днем он был Джекилом, а ночью -- Хайдом. Но, как только он протрезвлялся утром, он проветривал подушку, открывал все окна, обрабатывал телефонную трубку антисептиком, и мыл руки каждый раз, когда распечатывал почту. Главный инженер говорил, что, если бу леди Макбет знала Маллигана, она никогда не произнесла бы слов: "Неужели эти руки никогда не станут чистыми?" Единственное, что могло заставить Маллигана забыть о своем здоровье и своих недугах -- красивая девушка. Если она лишь привлекательна, он предпочитал свою глотку, но, если она была по-настоящему великолепна, он словно бы подвергался воздействию волшебного лекарства. Он цитировал Шелли и Китса и самого себя, лишь бы выманить ее на ланч в этот же день. Поэтому я был заинтригован в то утро, когда он внезапно переборол жесткий приступ внушенной главным инженером желтой лихорадки и сказал мне: "Ты видел то чаровательное создание, которое только что вошло в студию, а?" Я взглянул, и увидел молодую леди, она несомненно была девушкой, которую каждый охотно пригласил бы куда-нибудь, чтобы вызвать ревность в своей подружке. Волосы цвета спелой пшеницы, глаза голубые, как яйцо малиновки, великолепные зубы, точеная фигура и улыбка, которая совершенно уничтожала все ваши благородные намерения не проявлять интереса. Ощущение возникало такое, будто разом зажгли все огни на рождественской елке. Нас было пятеро, наблюдавших за ней сквозь большое стекло студии, пока давалось интервью. Когда она закончила, мы все выжидающе обернулись к Маллигану. Мы смотрели на него, как на нашего эксперта по этим вопросам и ждали заключения и классификации. Он извлек свой бело-золотой портсигар (которым интересовалось Коллекционное Агенство всего день тому назад), увидел, что он пуст, попросил портсигар у меня и наполнил свой, и, пока он был занят всем этим, нам сделалось ясно, как много поэзии потребует это объяснение. "Есть девушки, -- сказал он мечтательно, -- которыми вы увлекаетесь. Есть такие, с которыми вы делаетесь большими друзьями". Он окутал себя облаком моего дыма. "Есть другие, которых вы нежно любите, обожаете и женитесь на них. "Она, -- сказал он, -- это все три сразу". Маллиган сбил пепел на мои башмаки и спросил, каково мое мнение. Это было похоже на сарказм. Маллиган утверждал, что мой подход к женщинам недостаточно свеж и современен. Извлекая схороненные и давно не востребованные ресурсы, я проговорил: "Ее глаза украдены у неба, ее губы -- это вишня, которую так любят синие птицы". Маллиган умел проигрывать. Он вышел и поднял мою руку над головой. "Чемпион!" провозгласил он. Потом он добавил: "Несмотря на то, что она носит бриллиантовое обручальное кольцо на левой руке, я, парни, ставлю на то, что приглашу ее сегодня к завтраку, три к одному, вместо обычного один к одному. Не считая пяти долларов, которые мне нужно занять у Билли, чтобы заплатить по счету". "Пять долларов! -- пораженный, воскликнул я. -- Куда ты ее приглашаешь -- в Чикаго?" "Мы не должны забывать про вино, не так ли? -- объяснил он терпеливо. -- И, полагаю, про вишневый ликер под конец". Я взглянул в бумажник. "Все, что у меня есть -- это пять долларов". Он был лаконичен. "Не бывает слишком большой цены, когда платишь, чтобы посмотреть, как работает мастер". Как только она вышла из студии, в комнате словно стало светлее. Маллиган двинулся прямо за ней, как конвойный эсминец, сопровождающий свой транспорт. "Крошка, -- сказал он, взяв ее за руку, -- ты и я сейчас отправимся в мир новых чудес". Вдруг взгляд голубых, как яйца малиновки, глаз, обернулся холодным орлиным взором. "Мы отправимся к лифту, -- сказала она, -- но только один из нас поедет вниз". Я прошептал главному инженеру: "Ставлю семь к одному против". Маллиган, тем не менее, словно бы не чувствовал арктического холода. Он махнул мне рукой и сказал беспечно: "Билл, возьми мои две следующих передачи. Это божество и я отправляемся на завтрак через врата рая". Он искусно маневрировал за ней к лифту. "Прежде чем мы спустимся в вестибюль, -сказал он ей, -- я перечислю тебе многие причины, почему твоя жизнь начинается только лишь с этого дня". Я открыл Маллигану кредит только по единственной причине -- он был отважный маленький нищий. Казалось, он уже выиграл, потому что она сладко ему улыбалась. "Вы не будете против, если я предложу кое-что, что, мне кажется, будет весьма удобным". Он поклонился и подмигнул нам, как человек, выполнивший свою миссию. "Назови, что хочешь, Прекрасные Локоны, и все будет исполнено". "Ты берешь его программы, -- сказала она, показав на меня, -- а мы пошлем тебе замечательную телеграмму из Гонолулу". Когда закрывались двери лифта, я увидел оскорбленный взгляд Маллигана, взгляд, который недвусмысленно говорил: "Она предпочла пиво, хотя могла выбрать шерри". Я понимал, что она воспользовалась мной, чтобы отделаться от Маллигана, но, если бы у меня было время вернуть мои пять долларов, я мог бы на них пригласить ее позавтракать. Я извинился за Джо. "В его карбюраторе богатая смесь, -- сказал я, -- в его характере есть хорошая черта, если... Она засмеялась. "Вы очень голодны?" "По правде сказать, -- признался я, -- да, но я не могу купить вам даже зубочистку для маринованной селедки". "Мы можем платить каждый за себя". Во мне был маленький Маллиган, и я усмехнулся. "Пусть -- за себя". Это был самый удивительный завтрак, который мне приходилось когда-нибудь есть. Совершенно не помню, какая была еда, но ее голос звучал как виолончель Пабло Казальса. Ее звали Маргарет. Ей нравилась труба Армстронга, пакетботы Зеленого Залива и неострый мясной соус у Джона Чили. К счастью, Луи Армстронг должен был приехать на однодневные гастроли в следующую субботу, а я должен был вести передачу. Она согласилась пойти со мной. Я объяснил, что уже несколько лет не танцевал, и что, может быть, мы лучше приготовимся к субботе, если будем вместе ужинать и танцевать три следующих вечера. Я следил за выражением глаз и видел: Северную Атлантику, Неаполитанский залив, наконец, голубизну яиц малиновки! Со вздохом облегчения я допил свой кофе. Когда я возвратился на студию, парни меня ждали. Маллиган подготовил их к рассказу о неудаче. "Ну?" -- спросил он. Я улыбнулся. "Убери этот глупый оскал со своего лица, -- сказал Джо, -- и расскажи нам, что было". Я начал голосом, которым я всегда представлял старую сладкую дирижерскую палочку -- Гая Ломбардо: "Есть девушки, которыми вы увлекаетесь. Есть..." "Это неважно, -- прервал Маллиган. -- Как ты заплатил за завтрак?" "Она платила, -- сказал я им, стряхивая пепел моей сигареты на башмаки Маллигана. Я потребовал свои пять долларов и ушел делать спортивную программу, мурлыча "Лишь Жиголо". Я зашел за Маргарет в субботу и прежде всего заметил, что она сняла свое бриллиантовое обручальное кольцо. Когда мы танцевали после передачи, я подумал, как подходят к случаю завораживающие слова, которые пела труба Сатчмо: Марджи! Я весь в думах о тебе, Марджи. Это было правдой уже три дня и три ночи. Я всем расскажу, что люблю тебя. Не забудь, что ты мне обещала. Я дом купил и кольцо, и все остальное... Стоп, повеса, предостерег я себя. Ты отец трехлетнего сына и пятилетнего сына. Хорошо строить воздушные замки, но не жить в них. Во время последнего вальса она сказала: "Я кое-что хочу тебе сказать. Это может тебя удивить". Удивить меня! Подожди, пока я выложу новости о моем семейном положении. Я знал, что ей не сказать ничего такого, что бы перевесило это. Она мне улыбнулась. "Ты интересуешься религией?" Я чуть не выронил ее. Она все-таки меня удивила. "Только не эту минуту", -- сказал я откровенно. "Ты заинтересуешься, когда услышишь, в чем дело", -- сказала она весело. Я выразил сомнение. "Я знаю, что в тот момент, когда ты смотрел на меня через окно студии, между нами возникло что-то важное. С тех пор я все хотела тебе это сказать. Поедем куда-нибудь и поговорим об этом". Мы поехали на пляж. Некто подготовил великолепные декорации для этой сцены: полная луна, мягкий песок и ласковые волны. Мы оставили радио в машине включенным. Это был Хэл Кэмп в отеле Дрейка, и Скинни Иннис выводил тремоло в "Ночи и дне" так, как только он это умеет. Я взял руку Маргарет и как бы невзначай поинтересовался: "Что случилось с твоим бриллиантовым кольцом?" "О, это! -- сказала она с легким смехом. И это было все, что она сказала об этом -- вплоть до сегодняшнего дня. Я часто думал, кто был этот бедняга, и втыкал ли он булавки в тряпичную куклу, похожую на меня. Я решил, что был недостаточно честен, и что она может захотеть вернуть кольцо на место, когда все узнает, поэтому сказал прямо: "У меня двое сыновей". Я ожидал, что лава извергнется из Везувия. Но извержения не было -- было значительно холоднее. "Но жены нет", -- добавил я быстро. "Мальчики -- это прекрасно, -- сказала она. -- Я всегда хотела иметь пятерых". Я подумал, что, вот бы ее пятеро включали двух моих. Это было приятная мысль. Постпенно я успокоился и рассказал ей все о дедушке, Миннесоте и своем видении. Она была очень удивлена. "Как странно! -- сказала она. -- Это было примерно в то время, когда он был в Миннеаполисе". "Кто?" "Абдул-Баха". "Кто?" "Сын Бахауллы". "О! -- сказал я, совершенно озадаченный, -- это все объясняет. Ничто не может внести такую кристальную ясность, как откровенный ответ". "Извини, -- сказала она, смеясь. -- Бахаулла был основателем Веры Бахаи". "Имя звучит по-восточному". Она расмеялась. "Конечно. А как, ты думаешь, звучало имя Иисус Христос для римлян? Как Джон Смит?" Еще пять минут назад я элегантно подводил разговор к теме любви и брака, а теперь неожиданно оказался в середине Нового Завета. Я сказал себе: "Осторожнее. Эта Далила может остричь тебя". Я прервал разговор, подняв ее с песка. "Я, пожалуй, пойду домой, -резко сказал я. -- У меня рано передача". "Конечно". -- Ее глаза глядели еще дружелюбно, но с обидой. Мы оба молчали, пока автомобиль скользил вдоль Лэйкшор-Драйв. Как я мог объяснить, не оскорбив ее чувств, что единственная тема, которую мне никак не хотелось обсуждать в эти дни, это религия. Я говорил об этом нетерпеливо и с энтузиазмом многие годы со всеми подряд, но встречал только все более прохладный прием, и, наконец, счел весьма разумным компромисс, который позволил нам с дедом воссоединиться так много лет назад: "Вы можете говорить о Боге, но не трогайте церкви". Я внимательно изучал каждую религию, секту, культ и верование, какие только смог обнаружить на Востоке и на Западе. Сначала я надеялся обнаружить где-нибудь нечто, что выведет меня на тот удивительный образ из моего сна, или, по крайней мере, объяснит его значение. Искал я напрасно, со все убывающим интересом, пока, в конце концов, не был сыт религией по горло. И я бросил это. Три года я никому не говорил о своем видении. Сегодня вечером -- впервые, и рассказал я об этом Маргарет только потому, что хотел, чтобы она знала обо мне все, прежде чем я предложу ей выйти за меня замуж. Ночь отражала мое настроение. Луна исчезла, спрятавшись за темными тучами. Вскоре начался дождь. Я включил "дворники". Они монотонно ширкали взад и вперед, и в такт им, я мысленно говорил: "Проклятье!" Я зажег сигарету. Неожиданно в моей памяти вспыхнули слова деда, произнесенные им в день, когда он привел доктора, чтобы тот в первый раз взглянул на меня. Я все рвался поиграть с Джимми Миддлтоном, несмотря на то, что он болел свинкой. Дед сказал: "Нет". Я прокрался через заднюю дверь к Миддлтонам, и был выставлен из дома. Я приставил лестницу к стене и влез в спальню Джимми. Мы сыграли три партии в шашки. Он проиграл, но наверстал свое впоследствии. Вскоре мои щеки надулись, как главный парус галеона. Когда дед привел в мою комнату доктора, он сказал: "Я хочу, чтобы ты познакомился с моим свиноголовым внуком". Неужели и теперь я был свиноголовым? Тут я ничего не мог поделать. Я оставил машину у подъезда Маргарет. "Прости", -- сказал я. "Ничего. Ты можешь взять до утра машину". "Нет, спасибо, -- сказал я сдержанно. -- Я люблю гулять под дождем". "Я дам тебе плащ". "Не беспокойся". "Подожди здесь, -- настаивала она. -- Пожалуйста". Она быстро взбежала по ступенькам. Вернулась она без плаща, но в руки мне сунула книгу. "Прочти это, -- сказала она мне. -- Мне кажется, ты найдешь здесь кое-что, что крепко удивит тебя". Несмотря на мою холодность, она держалась, как ни в чем не бывало. Ее глаза были теплы и светились каким-то внутренним счастьем. Она выглядела так соблазнительно, что я забыл про свое настроение и наклонился, чтобы поцеловать ее. "Не сегодня, -сказала она. -- Я слишком взволнована из-за того, что ты прочтешь эту книгу". Потом она наклонилась сама и, неожиданно поцеловав меня, побежала назад вверх по лестнице. Этот незаслуженный поцелуй согревал меня по дороге домой, но он не мог сохранить меня сухим. Мое состояние отрешенности лучше всего передают мои слова, которые я произнес, когда обнаружил, что промок до нитки. Я вдруг остановился в дверях и сказал: "О Господи! Что я сделал с плащом, который она дала мне?" Я бросил книгу на кровать и переоделся в пижаму. Я сделал сэндвич из маринованного, с укропом, огурчика и французской булки, и чашку крепкого черного кофе. Когда я залезал в кровать, книга упала на пол. Я было о ней совсем забыл. Я поднял ее и начал листать. Это был текст публичного выступления, которое дал Абдул-Баха во время своего визита в Америку из Святой Земли накануне Первой Мировой войны. На внутренней стороне форзаца было посвящение Бахаулле от Льва Толстого, который писал: "Весь мир ищет решение своих проблем. Здесь, в Акке, есть Узник, Бахаулла, у которого имеется ключ". "Ладно, -- сказал я скептически сам себе, -- посмотрим". Я начал читать. Примерно в два часа я понял, почему Маргарет так разволновалась, когда я упомянул о своем детском видении. Меня словно пронзило током, когда перевернув одну из страниц, я увидел дату: 20 сентября, 1912 год. Это были те самые день и год моего первого видения! Абдул-Баха выступал в Миннеаполисе, штат Миннесота, в тот день. Он выступал совсем недалеко от маленького городка, в котором я жил я увидел видение. Я читал слова, сказанные им, очень внимательно. Было в них что-то смутно знакомое. Он призывал человечество искать истину самостоятельно и не идти по стопам тех, кто принимает все вслепую. Я закрыл глаза и увидел нашу старую комнату с зелеными вельветовыми шторами, выцветшими обоями и потертым диваном. Отец отложил свою утреннюю газету, подхватил меня и усадил верхом себе на ногу. Я играл в лошадки, и он мчал меня в Банберри-Кросс. "Человек приходил в эту ночь", -- сказал я ему. Отец засмеялся. "Кто приходил?" "Человек". "Что за человек?" "В моем сне". Я был ссажен, не доехав до Банберри-Кросс. Отец был расстроен. "Этель! -- позвал он. -- Он опять про это". Мать торопливо вошла. "Что тебе не нравится?" Отец уже надевал свой пиджак. "Он снова видел во сне этого сияющего человека". Мать бережно подхватила меня и поцеловала. "Конечно, он видел". Онав нежно прижала меня к себе. "Нас всех посещают скверные сны". "Это был хороший сон", -сказал я ей. "Как выглядел человек?" -- спросила она. "Я не знаю". "Что он говорил?" "Он сказал: "Не следуй по их стопам". Мать отпустила меня. Отец обернулся в дверях. "Слава Богу, я работаю в шахте и не прихожу, пока совсем не стемнеет". На следующее утро отец брился, когда я вошел в ванную. "Как меня зовут?" -- спросил я его. Мы раньше часто играли в эту игру. "Тебя зовут, -сказал он, -- Уильям Бернард Патрик Майкл Теренс Сирз". "Тогда почему он назвал меня Петром?" "Кто?" "Человек". "Что за человек?" "Человек, который приходил ко мне во сне". Отец порезал бритвой подбородок. "Этель!" Мать возникла словно ниоткуда. Она была очень терпелива со мной. "Ты уверен, что он назвал тебя Петром, дорогой?" Я кивнул. "Он сказал: Рыбачь, как Петр". В это утро отец ушел на работу с лицом, выбритым наполовину. Он велел матери отвести меня к доктору до его возвращения домой. Я отложил книгу Маргарет, поднялся и сделал себе чашку кофе. Потом снова начал читать. Позже в этот же день Абдул-Баха выступал в Сент-Поле, по другую сторону реки. Он призывал человечество быть как "рыбак Петр" в их неколебимой вере и энергично вылавливать души людские. Будь как Петр! Я положил книгу. Сна не было ни в одном глазу.