Как-то Андрей Османыч был свободен от горхозных дел и, выспавшись после обеда, оказался очень семейно настроен. Он посадил сынишку к себе на колени и спросил его:

- Что же ты, житие своего ангела знаешь?

- Какого ангела?.. Не знаю никаких ангелов!.. Пусти, я сейчас воробья сшибу рогаткой!

Но отец не пустил его, отцу захотелось пожаловаться на свое прошлое.

- Вот ты даже и не знаешь, а кому ты этим обязан? Нам! Это мы все подобное списали со счетов долой... А меня вот заставлял поп учить наизусть, а? Житие моего "ангела" Андрея Первозванного... И сейчас даже помню я, что он "водрузил крест на горах киевских"... Во-дру-зил!.. А? Не понимаешь?.. И я тоже... Говорят: ВСНХ, например, это как сказать? Ни на что, говорят, не похоже... А "водрузил", это на что-нибудь похоже? Погоди-ка, к нам, говорят, летом опера заедет на три спектакля... Вдруг эту самую оперу "Садко" поставят?.. Вот ты и узнаешь житие своего Садко...

- Я и так знаю, - бойко отозвался Садко. - Он был гость новгородский...

- Гость?.. Как это гость?

- Да-а! Богатый купец...

- Нэпман?

Но тут маленький соскользнул с толстых отцовских колен, стал в дальнем углу комнаты, зажав рогатку в левую руку, поднял голову и начал читать сразу в голос:

Сидит у царя водяного Садко

И с думою смотрит печальной,

Как моря пучина над ним высоко

Синеет сквозь терем хрустальный...{135}

И дочитал всю эту длинную балладу до конца, не сбившись ни в одном слове. Андрей Османыч удивился. Он сказал даже смущенно немного:

- Однако, шельма ты этакий!.. Ты как же так это, а?.. У тебя, оказалось, очень хорошая память, Садык!.. У тебя память, она, пожалуй, даже лучше, чем у меня!.. Гм... вот как!.. Ну-ка, иди сюда, - я тебя поцелую за это!

- Тоже еще!.. Буржуазные предрассудки какие!.. - скривил губы Садко, схватил рогатку и выбежал стрелять воробьев.

Это было в мае, а в июле действительно, как и ждала Людмила Сергеевна, к ним в город приехала опера, и ставили "Садко".

Областной центр, в котором хозяйствовал Хачатуров, по величине, пожалуй, был и не из малых, но благоустроен плохо. Андрей Османыч ставил себе в заслугу, что это он осветил его почти до окраин электричеством. Однако по-прежнему, по-старому, осенью здесь было черноземно-грязно, летом чрезвычайно пыльно, зимою сугробно, и по-старому во время январских морозов мерзли галки и падали комьями в снег. Когда цвела черемуха, на здешней реке был лещовый ход. Тогда на лодках или на узеньких гатях, обнесенных плетнями, здесь и там сидели рыбаки с удочками-лещовками.

Маленький Садко если что и любил в своем городе, то только мартовских жаворонков и майских соловьев; к остальному же относился равнодушно.

Того "почти абсолютного слуха", который был найден у него матерью, Садко не имел, конечно, как не имели его многие весьма известные композиторы, но все, что он видел кругом, он неизменно переводил на язык звуков, и даже когда говорил с отцом, он почему-то старался говорить, прижимая подбородок к шее, чтобы слова выходили густыми, по-бычьи хриплыми, а когда говорил с матерью, как можно выше поднимал голову, чтобы слова выливались звонкими, красивыми, светловолосыми: мать была для него высокий регистр клавишей, отец - низкий.

Садко любил четкую, хотя и неторопливую походку матери и то, как она пристально смотрела на все своими немного близорукими большими глазами. Ее сильные с широкими подушечками пальцы пианистки он любил прикладывать к своим щекам и крутому лбу и просить при этом: - Мама, играй!.. Играй же, мама!..

И когда мать перебирала пальцами, ему казалось совершенно непритворно, что в нем звучат то нежнейшие, в пианиссимо, мелодии, то целые бури, целые ураганы звуков. Так бывало часто зимними вечерами, когда мать сидела около его постели. Это его блаженно утомляло, после этого он засыпал, улыбаясь.

Оперу "Садко" ставили в летнем театре. Как раз перед этим шел проливной дождь, улицы были непроходимо грязны, - едва смогла Людмила Сергеевна добраться со своим маленьким Садко в театр к середине увертюры.

Когда на "почестном пиру" в хоромах "братчины" новгородской появился гусляр Садко, неся перед собой гусли, и покрыл голоса пировавших его звонкий тенор, Людмила Сергеевна шепнула сыну:

- Вот Садко!

- Настоящий?..

Маленький Садко был страшно взволнован тем, что видит Садко настоящего. Он вскочил на свой стул и глядел на него во все глаза, пока не дернули его за рубашку сзади. Он шепнул матери:

- Мама! Правда, он был такой красивый?

Маленький теперешний Садко плохо понимал, о чем на старинном языке пел в своей длиннейшей арии большой, настоящий Садко, - что это за "Ильмень-озеро", что это за "бусы-корабли" или "дружинушка хоробрая", - но раза три он вскрикивал восхищенно:

- Ка-кой голос!.. Вот это голос!..

И забывчиво сжимал изо всех сил пальцы матери, так что даже и она шепнула ему:

- Не волнуйся, побереги пыл!..

Дальше раскрылось Ильмень-озеро, на нем заманчивые морские царевны, и маленький Садко уже не вскрикивал, он только взглядывал иногда на мать и слегка толкал ее, чтобы и она глядела лучше. А когда Садко большой, настоящий, обнял царевну Волхову, Садко маленький прильнул губами повыше локтя к обнаженной до плеча полной и белой руке матери и так сидел, и только когда приподнялся со дна на поверхность озера морской царь, он снова вскочил проворно на стул, чтобы лучше видеть, и прошептал матери на ухо:

- Ого!.. Страшный!

Кучи золота, выловленные Садко большим из озера сетью, очень поразили маленького: он видел золото только в зубах товарища Карасева, - мать же его не носила никаких золотых вещей, и теперь он спросил ее, пораженный:

- Это настоящее?

Но народ на сцене и "настоятели", и "волхвы", и "скоморохи" - так казалось Садко маленькому - только мешали делу, и голоса у них были козлиные.

Корабли на море понравились маленькому, и у него похолодело в сердце, когда остался Садко - хозяин тридцати кораблей - один на доске в море, и потемнело на сцене, и взошел круглый месяц, и под пение царевны Волховы он опустился в морскую глубь.

Как раз в то время, когда представлен был терем морского царя, там, за сценой, над городом, хлынул крупный и частый дождь, может быть и с градом, потому что забарабанил он сразу и оглушающе по тонкой, не забранной потолком крыше театра. Не было слышно ни одного слова из того, что пели морские царевны, которые пряли пряжу и плели венки, но Садко маленький слышал, как говорили кругом него:

- Вот это как раз кстати для подводного царства!

- Как же мы домой дойдем, Саша? - испугалась Людмила Сергеевна, но на сцене Садко, большой, настоящий, спускался на раковине прямо перед морским царем, сидевшим на троне, и гусли были у него в руках.

- Он там! - таинственно сказал матери Саша.

Артисты на сцене старались петь громче, чтобы перекричать дождь, и все поглядывали на крышу, как бы сомневаясь в ее прочности. Морской царь пускал рокочущие басовые ноты, страшно выпучивая глаза, даже Садко не всегда покрывал гул сверху своим звонким тенором, но маленькому Садко казалось, что так именно и нужно. Он понимал, что идет дождь там, наружи, но это ощущение воды сверху, лившейся потоками, оно было необходимо ему сейчас: отовсюду вода, - ведь это - море, - и Садко играет перед морским царем на гуслях и поет... И он доволен: он - жених Волховы-царевны, сейчас будет их свадьба.

Дождь перестал барабанить по крыше как раз в то время, когда начались веселые свадебные песни и пляски. Морской царь, пляшущий со своей Водяницею, - это очень понравилось маленькому Садко: он начал хлопать в ладоши и кричать: "Браво!" Плясали ручейки и речки, плясали золотые рыбки, плясали царевны, и совсем некстати появился какой-то Старчище и выбил из рук Садко гусли.

После четвертого действия многие стали выходить из театра. Не досидела до конца и Людмила Сергеевна, боясь темноты и опасаясь нового дождя. Промочивший ноги на обратном пути и прозябший Садко маленький несколько дней болел лихорадкой, но на своей балалайке он так много вытренькивал из того, что слышал в театре, что Людмила Сергеевна снова, - в который раз, удивилась его "почти абсолютному" слуху.