Комбат 4й Прощенков и ростом пониже, и не похож на Боева, а и похож: такая ж неотгибная крепость и в подбородочной кости и в плечах. Мужлатый. И простота.

Да - кто у нас тут душой не прост? До войны протирался я не средь таких. Спасибо войне, узнал - и принят ими.

А Мягков - совсем иной, ласковый. При Боеве - как сынок.

Тут все фамилии - как влеплены, бывает же.

А комбат 6й - за всех остался на наблюдательном.

И душа моя грузнеет устойчиво: тут. Хорошо, что пришёл.

К боковым бортам привинчены две скамьи. На них и спят, а сейчас как раз вшестером садимся - ещё начальник штаба, капитан.

Пилоток не снимая.

Пыльные мы все, кто и от пота не высох.

Боев меня по имени, а я его - "таащ майор", хотя моложе его только на четыре года. Но через эту армейщину не могу переступить, да и не хочу.

- Таащ майор! Если тосты не расписаны - можно мне?

Не когда шёл сюда, а вот - при пожатьях, при этом неожиданном застольи на перекладных, и правда, кто куда дойдёт, где будет через год, вот и Андреяшин мечтал, - рассвободилось что-то во мне от целого дня одурения. Никакие мы с Боевым не близкие - а друзья ведь! все мы тут - в содружестве.

- Павел Афанасьевич! Два года войны - счастлив я встречать таких, как вы! Да таких - и не каждый день встретишь.

Я с восхищением смотрю на его постоянную выпрямку и в его лицо: откуда такая самозабывчивая железность, когда сама жизнь будто не дорога? Когда всякую минуту вся хватка его - боецкая.

- И как вам такая фамилия выпала? - лучше не припечатаешь. Вы - как будто вжились в войну. Вы - как будто счастье в ней открыли. И ещё сегодня, вот, вижу, как вы по той колокольне били...

Рядом с тем хутором, где мы с Овсянниковым из-за колокольни голов поднять не могли, так и вижу: под тем же прострелом зажгли, догадальщики, ловкачи, рядок дымовых шашек. Заколыхалась сплошная серая завеса, но не надолго же! выехал Боев сам с одной пушкой на прямую наводку. Оборотистый расчёт, надо ж успеть: из походного положения - в боевое, зарядили, - успеть развидеть верхушку колокольни в первом же рассее, и бах! перезарядили, и второй раз бах! Сшиб! И - скорей, скорей опять в походное, трактор цеплять - и уехали. И немцы грянули налётом по тому месту - а опоздали. И - прикончился их наблюдательный.

- ...Для вас война - само бытие, будто вы вне боёв и не существуете. Так дожить вам насквозь черезо всю...

Боев с удивлением слушает, как сам бы о себе того не знал.

Встали. Бряк-бряк стеклянно-железным, чем попало.

И - все занялись, подзажглись.

А водка после такого дня - о-о-ой, берегись!

Какие яркие, мохнатые дни! И - куда всё несётся?

Большое наступление! Да за всю войну у нас таких - на одной руке пересчитать. Крылатое чувство. Доверху мы переполнены, уже через край. А нам ещё подливают.

И опять встаём-чокаемся, конечно же - за Победу!

Мягков: - Когда война кончится - то сердце закатывается, представить.

Ну, и потекла беседа вразнобой, вперебив.

Боев: - Затронули нас, пусть пожалеют. Дадим жару.

Начальник штаба: - Нажарим им пятки.

Комиссар: - Эренбург пишет: немцы с ужасом думают, что ожидает их зимой. Пусть подумают, что ожидает их в августе.

Все с азартом, а - без ненависти, то - газетное.

- Попробуешь с немцами по-немецки, а они переходят на русский. Здорово изучили за два года.

- А вот: поймут ли нас, когда мы вернёмся? Или нас уже никто не поймёт?

- Но и представить, сколько ещё России у них. Чудовищно.

- Почему Второго Фронта не открывают, сволочи?

- Потому что - шкуры, за наш счёт отсиживаются.

- Ну всё ж таки в Италии наступают.

Комиссар: - Капиталистическая Америка не хочет быстрого конца войны, прекратятся их барыши.

Я ему вперекос:

- Но что-то и мы слишком отклоняемся. От интернационализма.

Он: - Почему? Роспуск 3го Интернационала - это совершенно правильно.

- Ну, разве как маскировка, тактический ход. - И отклоняю: - Не-нет! Мне больше нельзя, у меня сейчас самая работа начнётся.

Прощенков рассказывает сегодняшний случай из стрельбы. Считает, что 423ю сокрушил: от того места - ни выстрела больше.

- А может она откочевала?

Да, вот ещё про кочующие орудия. Как у немцев - не знаем, а нашему иному прикажут кочевать с орудием - так он, дурья голова, по лени с одного места бьёт и бьёт, пока его не расколпачут.

Да мало ли глупостей? А как стреляют наобум, чтобы только расходом снарядов отчитаться?

Бывает...

Прощенков: - К вечеру хорошо вкопались. Хоть бы эту ночь не передвигали.

Через оконца кузова уже мало света, зажгли аккумуляторную лампочку под потолком.

- А славная у нас штабная халабуда? - озирается Боев. - Как бы её, старуху, в Германию дотянуть?

Стали перебирать, кто и сам не дотянул. Одного. Второго. Третьего. А четвёртого засудили в штрафбат, там и убили.

Бывал я в компаниях поразвитей - а чище сердцем не бывало. Хорошо мне с ними.

- Да-а-а, и ещё друг друга как вспомним...

Явственно раздался гнусный хрип шестиствольного миномёта.

Завыли мины - и в частобой шести разрывов, в толкотню.

- Ну, спасибо, братцы, и простите. Мне пора.

И правда, снаружи уже сумерки. До темноты дойти, не сбиться.

Линии наши все целы.

Емельянов с предупредителя: - Вот теперь вкопаемся, как надо. Правда, немец ракеты часто бросает.

Они и нам, в Выселки, отсвечивают то красным, то бело-золотистым, долгие.

Шестиствольный записали, но не так чётко, миномёты всегда трудно записывать. А вот пушка была, наверно семидесяти-пяти, одиночный выстрел, цель 428, - сразу хорошо взяли, в точечку.

Прибор - в порядке, все стрелки в норме. И ленты новый рулон заправлен. И чернила подлиты в желобочки под капилляры. И смена - выспалась, бодрая. Три маловольтных лампочки освещают всю нашу переднюю часть погреба. Белеют бумаги, посверкивает блестящий металл.

Двое дежурных линейных с телефонами на ремнях, с запасными мотками кабеля, фонариками, кусачками, изоляционной лентой - тоже тут. Вот кому ночью горькая доля: по одному концу придёшь к разрыву, а найдёшь ли второй, оторванный?

А в глуби погреба - темнота, дети спят, бабы тоже располагаются, лиц не видно. Но слышу по голосу - там батарейный мой политрук. Где примостился - не вижу, а разъясняет певуче, смачно: