Жизнь ставила перед Фумиэ такое множество трудных вопросов, что она не знала, как подступиться к ним. И нередко даже на работе она вдруг забывалась и сидела, подперев щеку рукой. Вот и сейчас она сидит так. Её сослуживица кореянка Ким Он Сун озабоченно спросила Фумиэ:

— Уэхара-сан, о чём это вы задумались? Об Амами?

Ким Он Сун родилась в Японии и говорила почти без акцента.

— Да, и об Амами… Но не только… Когда имеешь семью, приходится о многом думать.

— Да! Верно, жизнь — сложная штука…

Эта молоденькая кореянка с коротко подстриженными разделёнными посередине прямым пробором волосами, не знавшими перманента, говорила не по возрасту рассудительно. При этом на тонких губах девушки невольно появлялась смелая, задорная улыбка. У неё на родине, разделённой по 38-й параллели на Север и Юг, идёт жестокая борьба, а она здесь, в Японии, где так трудно живётся, старается внести свой вклад в эту борьбу. Она ещё не забыла, как её однокашники дрались с полицейскими, когда закрыли корейские школы.

У Ким Он Сун гладкая, нежная кожа на щеках и узенькие, чуть приоткрытые глаза. Ей нет и двадцати лет, а она уже давно знакома с невзгодами жизни. Вот с ней-то и решила посоветоваться Фумиэ о своём старшем сыне.

На том, чтобы Кадзуо пошёл работать в типографию, упорно настаивал муж. Да и сама Фумиэ понимала, что раз денег, необходимых для продолжения учёбы, достать неоткуда, то придётся мальчику устроиться на работу. И всё же ни Кадзуо, ни Фумиэ не могли примириться с мыслью, что он не будет учиться в высшем среднем училище.

— Почему вас так беспокоит, что он станет рабочим? Ведь будущее принадлежит нам, трудящимся, — категорически заявила Ким Он Сун.

Возможно, девушка вычитала или услышала на занятиях кружка то, что она сейчас говорила Фумиэ. Но в тоне, каким рассуждала эта почти девочка, была абсолютная уверенность в своей правоте. Ким Он Сун без малейшего смущения смотрела на Фумиэ, как бы стараясь внушить ей свои мысли.

— Да, конечно…

Восхищаясь убеждённостью Ким Он Сун, Фумиэ прочла в её глазах мечту о будущем. А девушка снова горячо заговорила:

— Странные вы, японцы: и голова у вас хорошая, и соображаете вы хорошо, но уж очень услужливы. — Оглянувшись вокруг и убедившись, что кресло директора и стулья других мужчин, работающих в этой же комнате, пусты, Ким Он Сун понизила голос и продолжала:

— Вот, например, наш босс то и дело приказывает вам: «сходи купи папирос», «сбегай за хлебом», — и вы идёте. Бросьте, не выполняйте такие поручения! Не за тем мы здесь находимся. Наша работа связана с переговорами о пошлинах, с торговлей, с борьбой против несправедливого, жестокого отношения к нам, корейцам. Мы пришли сюда не для того, чтобы быть на побегушках. Кому это нужно?

Фумиэ с удивлением, смешанным с испугом, широко открыв глаза, смотрела на Ким Он Сун. Фумиэ ведь тоже была вместе с теми, кто, невзирая на личные симпатии и антипатии, выступал против угнетения корейцев, вёл борьбу с японскими властями. Но ведь сейчас они говорили о личных делах Фумиэ, о её повседневных отношениях с людьми, и поэтому она оробела перед этой девушкой, так решительно защищавшей её интересы.

— Ведь я уже не молода, а вы, молодёжь, не всегда можете понять наши поступки, — сказала Фумиэ, стараясь охладить пыл девушки.

«Действуем мы по-разному, но стремимся к одному и тому же идеалу», — таков был скрытый смысл её слов. И тут ей вдруг вспомнилось, что Токико, перед тем, как уйти отсюда, из-за чего-то поссорилась с Ким Он Сун.

В это время в комнату вошёл коренастый, среднего роста лысеющий мужчина лет пятидесяти. На тёмном, загоревшем лице его выделялся большой шрам. Это был Цой Хэ Сон, сборщик металлического лома из посёлка старьевщиков. На нём был потёртый коричневый джемпер и хлопчатобумажные галифе. Он даже не поздоровался и с вызывающим видом подошёл к столу Фумиэ.

— Говорят, вы японка? — развязно, нарочито грубым тоном спросил он.

Фумиэ не обиделась за бесцеременность и улыбнулась, взглянув на его неуклюжую фигуру: ей вдруг представилось, что голос идёт из пня.

— Да, а что?

— А то, что у меня к вам просьба именно как к японке, — Цой, неожиданно смутившись, провёл по лицу своими большими руками, а потом опустил глаза и начал говорить. От его вызывающего вида не осталось и следа.

У него есть сын, которому исполняется двадцать лет. Он хочет поступить на работу, но его нигде не принимают, потому что он кореец и рекомендацию даёт ему тоже кореец. Вот Цой и решил попросить Фумиэ поручиться за парня.

— Хорошо, я дам поручительство. Но где он? Вы привели его с собой?

— Сегодня нет. Завтра приведу обязательно, — лицо Цой Хэ Сона просияло от радости. Он закурил и разоткровенничался.

— Мой сын — крепкий парень, не боится никакой работы, готов пойти на самую тяжёлую и мучительную, лишь бы взяли…

Он с довольным видом затянулся, широко раздувая ноздри, потом кашлянул и продолжал рассказывать.

Его сын учился в начальном училище в самый разгар войны. Школьники японцы дразнили его: «Корейчонок, корейчонок!», но он не давал себя в обиду. Однажды, выведенный из себя, он пригрозил одному из забияк ножом. Директор вызвал в школу отца и накричал на него. Он сказал, чтобь сын Цоя не смел носить в школу ножей. В ответ Цой попросил директора, чтобы тот запретил школьникам дразнить мальчишку. Однако после этого ребята стали ещё больше издеваться над ним. Тогда Цой велел сыну взять с собой нож и, если уж не будет другого выхода, снова пригрозить обидчикам. В результате — опять вызов к директору и нагоняй. На этот раз отец категорически отказался дать обещание, что сын выбросит нож. Ведь директор не давал никаких гарантий. Так они ни о чём и не договорились. И Цой разрешил сыну в крайнем случае даже воспользоваться ножом. Теперь Цой с гордостью заявил, что благодаря такому воспитанию у его сына закалился характер, он стал храбр и не дрогнув, встретит любую опасность лицом к лицу. «Поэтому-то он и стал человеком, пригодным для всякой, самой трудной работы», — закончил Цой.

Затаив дыхание, с побледневшими щеками слушала Фумиэ Цоя. «Да, — думала она, — в нынешних условиях надо уметь постоять за себя, если живёшь в стране, законы которой не защищают тебя от дискриминации».