тети Этель.

Один из его друзей (некий мистер Уорингтон) несколько раз выступал против нас с речами, весьма, как признает Барнс, искусными. Известен ли вам этот господин? Он опубликовал в "Индепенденте" убийственную статью об этой злосчастной лекции, которая действительно была ужасно сентиментальной и пошлой. Статья пресмешная! Когда Барнс заговорил о ней, я припомнила из нее несколько мест и не смогла удержаться от смеха, чем ужасно рассердила брата. По городу ходит презлая карикатура на Барнса. Брат говорит, что это его рук дело, но я надеюсь, что он ошибается. Однако она очень забавная, он всегда рисовал пресмешные картинки. Хорошо, что он еще способен на это! Еще раз прощайте!

Э. Н."

- Его рук дело?! Что за вздор! - восклицает мистер Пенденнис, кладя письмо на стол. - Вряд ли Барнс Ньюком стал бы рисовать карикатуры на себя самого, дорогая!

- По-моему, "он" - это... это чаще всего Клайв, - вскользь замечает миссис Пенденнис.

- Ах, вот оно что! Значит, он - это Клайв, Лора?

- Да, а вы - осел, мистер Пенденнис! - отвечает эта дерзкая особа.

По-видимому, в это же самое время, когда было написано вышеприведенное письмо, у Клайва с отцом состоялся знаменательный разговор, о котором мой друг рассказал мне гораздо позже; впрочем, так же обстояло дело и со многими другими изложенными здесь событиями, о чем я не раз уведомлял читателя.

Как-то вечером полковник вернулся к себе в гостиницу после нескольких предвыборных выступлений в городе; он был недоволен собой и особенно раздосадован (хотя самому себе в этом не признавался) наглым поведением некоторых трактирных завсегдатаев, прерывавших его возвышенные речи громкой икотой и бесцеремонными выкриками; задумчиво сидел он в одиночестве у камина с неизменной сигарой в зубах, поскольку любезный Ф. Б. (чье общество порой изрядно утомляло патрона) предпочел в тот вечер поразвлечься внизу, в распивочной, среди "веселых бриттов". Полковнику в качестве кандидата на выборах тоже пришлось у них появиться. Впрочем, сей древнеримский воитель только нагнал страху на простодушных аборигенов. Их подавляла чинность его манер. Не прижился у них и Клайв, которого затащил к ним мистер Поттс; оба наши друга, поглощенные в те дни своими личными заботами и огорчениями, наводили уныние на упомянутых "бриттов", тогда как присутствие Ф. Б. согревало и радовало их душу; он охотно разделял их трапезу и не гнушался их питья.

Итак, полковник сидел один-одинешенек у потухшего камина, прислушиваясь к звукам песни, доносившейся снизу, а тем временем от сигары его остался только пепел, а пунш давно остыл.

Наверно, он сидел и думал, что прежнего огня уже нет и в помине, чаша выпита почти до дна и докурена трубка, когда в гостиную вошел Клайв со свечой в руке.

Они взглянули друг на друга, и каждый увидел, какое у другого печальное; бледное и измученное лицо; младший даже отступил на шаг, а старший воскликнул с той же нежностью, что в былые дни:

- Господи, как ты плохо выглядишь, мой мальчик! Пойди, погрейся. Да ведь огонь-то совсем потух! Ну спроси себе чего-нибудь погорячее, голубчик.

Сколько месяцев прошло с тех пор, как они по-доброму говорили друг с другом. Ласковый голос отца взволновал Клайва до глубины души, и он вдруг заплакал. Слезы градом закапали на дрожащую смуглую руку старика, когда сын нагнулся поцеловать ее.

- У вас тоже совсем больной вид, отец, - говорит Клайв.

- Пустяки! - восклицает полковник, грея обеими руками руку сына. - Я прожил долгую и нелегкую жизнь, а это никого не красит. А вот ты, мальчик, почему ты такой бледный?

- Я видел призрак, папа, - ответил Клайв.

Томас Ньюком пытливо и встревоженно поглядел на сына: не сошел ли мальчик, чего доброго, с ума?

- Призрак моей юности, отец, призрак былого счастья, - простонал молодой человек. - Я сегодня видел Этель. Я ходил навестить Сару Мейсон, и она была там.

- Я тоже ее видел, только молчал, - проронил отец. - Почел за лучшее не напоминать тебе о ней, голубчик. Значит, ты... ты все еще ее любишь, Клайв?

- Все еще! Любовь это навсегда, разве не так, отец? Кто раз полюбил любит до гроба.

- Не надо об этом говорить, мой мальчик, и лучше даже не думать. У тебя в доме прелестная молодая жена, жена и ребенок.

- У вас тоже был сын, и богу известно, каким вы были добрым и хорошим отцом. Была у вас и жена, и все же вы не могли... прогнать от себя другие мысли. Ведь я за всю жизнь и дважды не слышал от вас про мою мать. Нет, вы ее не любили.

- Я... я исполнил перед ней свой долг, - возразил полковник. - Я ни в нем ей не отказывал. Никогда не сказал ей худого слова, старался, чтоб она была счастлива.

- И все-таки ваше сердце принадлежало другой. И мое тоже. Как видно, судьба! Наследственная болезнь.

Лицо юноши выражало такую безграничную печаль, что сердце отца окончательно оттаяло.

- Я сделал, что мог, Клайв, - еле слышно произнес полковник. - Я пошел к этому мерзавцу Барнсу и обещал отдать тебе все мои деньги до последнего шиллинга. Я так и сделал. Разве ты не знаешь... ведь я готов отдать тебе жизнь, мой мальчик. Какой еще прок от такого старика? Мне много не надо кусок хлеба да сигару. А экипажи мне ни к чему, я езжу в них, только чтоб порадовать Рози. Я решил отдать тебе все, что имею, но этот подлец подвел меня, обманул нас обоих. Он, да и Этель тоже.

- Нет, сэр. Раньше, ослепленный обидой, я тоже так думал. Но теперь я все понимаю. Она действовала не по своей воле. Разве мадам де Флоран обманула вас, когда вышла замуж за графа? Таков был ее удел, и она ему подчинилась. Мы все повинуемся судьбе. Мы лежим в колее жизни, и по нашим телам проходят колеса Фортуны. Вы сами это знаете, отец.

Полковник был фаталистом. Он часто проповедовал эту восточную мудрость в своих простодушных беседах с сыном и его друзьями.

- К тому же, Этель меня не любит, - продолжал Клайв. - Сегодня, когда мы повстречались, она была со мной очень холодна и протянула мне руку с таким видом, точно мы не видались какой-нибудь год! Наверно, она любит того маркиза, который ее бросил. Бог с ней! Ведь нам неведомо, что покоряет сердца женщин. А мое принадлежит ей. Уж так мне написано на роду. Да будет воля аллаха! Мы бессильны тут что-нибудь изменить.