— Конечно.

— Хорошо, — сказал Макайр, — мы будем ждать, благодарю вас, Кэлли.

— Я не очень отрываю вас, Роберт?

— Вопрос неправомочен, — улыбнулся Макайр. — Человек, только что женившийся на прекрасной девушке, должен ценить свое время, мир сейчас должен существовать лишь для него и любимой.

— Тогда перейдем к третьей позиции.

— Пожалуйста.

— Если я решу остаться в комбинации, можете гарантировать автономность моей работы? Абсолютную автономность?

— Конечно.

— Я сам попрошу о помощи, если потребуется. Вы сможете выделить мне пару надежных людей?

— Назовете человека, в котором заинтересованы, и он сразу же перейдет в ваше подчинение.

— Даже если этот человек сейчас работает в Мадриде?

— Конечно. Кого вы имеете в виду?

Роумэн едва удержался, чтобы не ответить «Джонсон», но вспомнил Кристу. Никогда нельзя признаваться в том, кого любишь, это значит отдавать себя в заклад; грустно, но точно: никогда нельзя показывать свою любовь, ты сразу делаешься беззащитным; дружба близка любви, хотя несет в себе более жесткое качество, проверка на слом более беспощадна; женщины редко дружат, их призвание — любовь.

— Никого конкретно, — ответил Роумэн, снова достав из кармана мятую пачку сигарет. — Просто я подумал о некоторых парнях в Мюнхене и Мадриде... Я, возможно, буду заинтересован в костоломах, Роберт.

— Тогда обратимся в ФБР, — рассмеялся Макайр, — эта работа по их части, и они делают ее весьма профессионально. Но позвольте и мне выдвинуть свое условие. Пол.

«Вот оно, — понял Роумэн. — Сейчас он и задвинет все то, что должен был задвинуть. Не зря я ждал этого мгновения. Долго же он готовил это, хорошо стелил, я размяк, время прижимать руку к столу, как это показывают в наших ковбойских фильмах. Ну, давай, Роберт, дави, посмотрим, кто кого пережмет».

— Вы должны мне дать слово не подвергать свою жизнь риску.

— Обещаю. Что дальше?

— Все. Вы слишком честно воевали, чтобы погибнуть после победы.

— Допускаете такую возможность?

— Да.

— Есть какие-то основания?

— Нет. Но меня насторожил Пепе. Он не укладывается в существующую схему представлений о наци... Да и о русских тоже... Будет очень страшно, если синдикат войдет в контакт с теми или другими... Процесс — во всяком случае, на первом этапе — может оказаться неуправляемым.

«Ну и что? — спросил себя Роумэн. — Съел? Он же не потребовал от меня ничего, что входило бы в противоречие с общепринятым пониманием чести и благородства. Он не стал просить меня записывать мои показания, свидетельствовать их под присягой, привести к присяге Кристу. Я не вправе предъявить ему никакой претензии: он был корректен от начала и до конца. Считается, что Отелло погиб от доверчивости, а не от подозрительности; ревность лишь одно из ее выявлений — плотское. Он бы навсегда остался добрым, доверчивым воином и возлюбленным, доведи до абсолюта прекрасное качество, отпущенное создателем, — доверчивость. Не в гибели Дездемоны он виноват, а в том, что утерял веру в любимую. Отелло повинен перед потомками, которые являют собой высшую справедливость; современники лишены такого дара... Не Отелло злой, никому не верящий ревнивец, а именно Яго; это сразу трудно заметить, потому что Шекспир наделил его такими страшными пороками, что подозрительность как-то отошла на задний план, стушевалась... А ведь если прочесть Отелло с карандашом в руке, забыть про театр и бесстрастно исследовать текст, то станет очевидно: Яго мстил Отелло за то, что его собственная жена ему изменяла с ним, именно с этим добрым и доверчивым, таким благородным и нежным мавром. Не погибнуть бы и мне как личности из-за постоянной — день ото дня все более мне самому заметной — недоверчивости, — подумал Роумэн. — И самое отвратительное то, что я мну в себе ногами недоверие и к Кристе... Я боялся услышать это в себе, запрещал себе — зная, что знаю про это, — даже и думать, а сейчас перестал запрещать. Потому что поверил Макайру. Спасибо, Роберт. Прости меня за то, что я был так несправедлив к тебе. Я отплачу тебе добром и дружбой, Макайр. Я не умею говорить такие слова вслух, но зато умею быть другом, так что я помолчу и взгляну тебе в глаза, ты должен понять мой взгляд. Пожалуйста, постарайся, парень, и не сердись за то, что я думал плохое... Мне еще нужно пару недель, чтобы прийти в себя и во всем разобраться. Не сердись, я пережил несколько очень страшных часов, постарайся меня понять, а потом я сделаю ту работу, которую обязан сделать».

...Данные обо всех мужчинах и женщинах, почтальонах, курьерах, работниках протокола, бизнесменах, врачах, работниках ветеринарной службы (жена русского посла в Боливии держала спаниеля; в Бразилии второй секретарь приобрел бульдога, время прививок, начало летней жары, канун декабря), журналистах, водопроводчиках, слесарях, деятелях литературы, науки и искусства, посещавших русские представительства в Латинской Америке за последний месяц, Роумэн смотреть не стал; сосредоточился на информации, поступившей за последние четыре дня; ни одного человека, внешний портрет которого хоть как-то походил на Штирлица, не было, зафиксировали только трех человек, ранее неизвестных службе : один (очень небольшого роста) посетил русских в Бразилии; второй (очень худ, седовлас, приехал на «Линкольне» номер МА-76-93, владелец устанавливается через контакты в службе автосервиса Мехико) вышел через сорок семь минут, провожал его советник по культуре, долго стояли возле автомобиля, договариваясь о следующей встрече: «Ждем вас с супругой, если экселенц сможет выбрать время, труппа будет крайне этому рада»; третьим был юноша лет двадцати, видимо, студент (посетил посольство в Сантьяго-де-Чили), служба слежения довела его до общежития юридического факультета университета, личность устанавливается.

— Подождем фотографий, — сказал Роумэн. — Я хочу слетать в Голливуд... Криста не была в Штатах, ей тут все интересно, надо показать страну, тем более что нам есть что показывать... Только посидев в Европе, начинаешь по-настоящему понимать, как чертовски красива Америка. Все же мы славные люди, правда, а?