Все, слава Богу, и на этот раз кончилось благополучно. Справедливость восторжествовала. И пароход, надо надеяться, теперь уже больше переименовывать не будут. Надежда эта, правда, основана не на том, что имя Короленко говорит уму и сердцу пассажиров больше, чем имя какого-то безвестного Пенкина. Просто Короленко уже умер и потому не сможет какими-либо новыми неожиданными поступками подмочить свой авторитет. Его репутация, в отличие от репутации товарища Пенкина, уже окончательно сложилась.
Впрочем, полной уверенности и тут, разумеется, быть не может. И не зря от Астрахани многоопытные пассажиры, во избежание дальнейших неприятностей, «дернули по суше».
Попробуем представить себе, что описанная в этом рассказе драматическая коллизия и в самом деле разрешилась самым наилучшим образом. Что имя «Короленко» действительно осталось при пароходе, как говорит рассказчик, — «на вечные времена».
Как в этом случае обстояло бы дело с величественной картиной нашей жизни?
Боюсь, что так же скверно. Потому что вся атмосфера жизни, отразившейся в этом коротеньком рассказе, пропитана полным равнодушием всех участников этой забавной истории к самой сути происходящего. Для сюжета и смысла рассказа совершенно безразлично, «Пенкин» ли был переименован в «Короленко» или, наоборот, «Короленко» в «Пенкина». (Разве имя «Короленко» не могло быть осуждено как «отчасти беспринципное» или «малоактуальное»? И разве за него капитан не мог бы получить совершенно такую же вздрючку?)
Если бы, отправившись в путешествие на пароходе, носящем имя «Короленко», пассажиры в один прекрасный момент вдруг обнаружили бы, что отныне их пароход зовется «Товарищ Пенкин», они вели бы себя точно так же.
«Пенкин» так «Пенкин». «Короленко» так «Короленко». Пожалуйста! Только дайте нам спокойно, без лишних волнений и тревог, доехать до Астрахани. А уж там — переименовывайте как хотите!
Улица Куусинена, улица Георгиу Дежа, улица Зорге, улица Фучика, улица Хулиана Гримау, улица Сакко и Ванцетти... Улица какой-то Нины Семеновой... Впрочем, нет. Не какой-то. Вот висит плакатик, на котором точно обозначено, кто такая Нина Семенова и что она совершила. А вот плакатик, на котором обозначено (с такой же холодной, равнодушной обязательностью, как о незнакомом), кто такой Александр Иванович Герцен. Но нам недосуг читать плакатики. Тем более все равно ведь не сегодня завтра опять переименуют...
«Улица дружинника Петра Медведева»... «Площадь имени XVI партсъезда»... Спросите любого прохожего, что совершил Петр Медведев? Когда был этот самый XVI партсъезд и что на нем происходило? Немое изумление будет вам ответом. И вот мы так и слоняемся по улицам, носящим имена неизвестных нам людей и забытых нами событий. Стоим в очередях, ездим в автобусах, движемся по эскалаторам метрополитена, — бабочки-однодневки, выброшенные из истории, оторвавшиеся от своего прошлого.
Так вот, оказывается, что имел в виду Петр Яковлевич Чаадаев! Вот, оказывается, что означает эта старая формула — жить среди мертвого застоя и быть чуждыми самим себе! Эту последнюю фразу я написал давно: во времена, которые у нас теперь так официально и именуются застойными. А сейчас, перечитывая ее, невольно подумал: не вычеркнуть ли? Или, в крайнем случае, перевести глагол из настоящего времени в прошедшее: вместо «вот так мы и живем» стыдливо поправиться: «жили». Ведь что ни говори, а застой кончился. Страна очнулась от паралича, и мы теперь уже не те, какими были лет десять назад. Вот уже переименовали улицу Горького в Тверскую, Горький — в Нижний Новгород. Ленинград опять стал Санкт-Петербургом... Того и гляди храм Христа Спасителя вернем на прежнее место...
Однако, поколебавшись, я решил злополучную фразу эту не вычеркивать и даже временную форму глагола не менять Я даже и сам не вполне понимал, что меня останавливало.
Но вскоре понял.
Темнеет.
Я ступаю по улице родного города — недолгим проулком, которому посчастливилось прозябать в стороне от магистрали. Тут всегда голуби, герань в окошках и почти не бывает автомобилей. Табличка с именем улицы: «Улица Юрия Олеши»...
...Постойте — ее тут не было. У этой улицы — другое имя! Гласность посетила, однако, и этот дальний околоток: новой белой табличкой с новым же наименованием.
Табличка написана на фанерке (новая власть пока небогата) и прибита поверх старой, из-под нее выступающей настолько, что можно узнать даже имя (новая власть уже не стесняется...): «Улица Дмитрия Лизогуба». Историческая справедливость восторжествовала и здесь, где до нее никому не было дела. Ибо государственный преступник Дмитрий Лизогуб справедливо повешен еще законными властями Российской империи. И повесили-то его за дело — помогал народникам, революционерам (...бес, прихвостень большевистский!), да и фамилия сомнительная — «некоренная»... Переименовать!
Я глядел на все это, задумчиво вытирая с лица сей очередной плевок перестройки, и гадал, что он мне напоминает. Указатели, прибиваемые оккупационной армией поверх прежних, на языке победителя? Или — потемкинские деревни?
Чтобы понять и должным образом оценить всю праведность негодования, охватившего автора этих заметок, надо хоть в нескольких словах напомнить, что за человек был Дмитрий Лизогуб. Тут, впрочем, достаточно будет только сослаться на Л. Н. Толстого, который революционеров, как известно, не жаловал, любые революционные способы улучшения жизни людей считал бесплодными да и безнравственными. Дмитрия Лизогуба, однако, он относил к числу самых «лучших, высоконравственных, самоотверженных, добрых людей», о каких только ему приходилось слышать. Он повторял, что это был человек удивительный «по чистоте души, нежности и твердости убеждений до самой смерти». История казни Лизогуба и поведения его перед казнью произвела на Толстого такое огромное впечатление, что он не раз возвращался к ней, стараясь воссоздать силой художественного слова образ этого «удивительного юноши»: под именем Синегуба хотел вывести его в романе «Воскресение», а позже, под именем Светлогуба, вывел в специально посвященном ему рассказе «Божеское и человеческое».
Теперь, я думаю, даже тем, кто не слыхал раньше этого имени, должно быть понятно, почему автор процитированной мной журнальной заметки переименование улицы Дмитрия Лизогуба в улицу Юрия Олеши в сердцах назвал «очередным плевком перестройки», а деятельность нового Одесского горсовета, утвердившего такое переименование, уподобил поведению иноземной армии на оккупированной территории. (Вот так же и Солженицын — помните? — сравнивал приход Красной Армии в какое-нибудь русское село с иноземной оккупацией.)
Нет, не перестройка тут виновата, а все то же давнее, старое наше бандерложество. Еще Чаадаевым отмеченная, вековечная наша чуждость самим себе.
Но тут возникает такой вопрос.
Откуда Чаадаеву-то было узнать про эту нашу жизнь? В каком безумном сне могло ему привидеться такое? Разве в той, старой России люди расправлялись так по-хамски со своим прошлым? Разве это не черта именно нашего времени?
Профессор Костомаров, вернувшись из поездки с научными целями в Новгород и Псков, навестил меня и рассказал, что в Новгороде затевается неразумная и противоречащая данным археологии реставрация древней каменной стены, которую она испортит... Во Пскове в настоящее время разрушают древнюю стену, чтобы заменить ее новой в псевдостаринном вкусе. В Изборске древнюю стену всячески стараются изуродовать ненужными пристройками. Древнейшая в России Староладожская церковь, относящаяся к XI веку (!!!), была несколько лет тому назад изувечена усилиями настоятеля, распорядившегося отбить молотком фрески времен Ярослава, сына святого Владимира, чтобы заменить их росписью, соответствующей его вкусу.
На моих глазах, Ваше величество, лет шесть тому назад в Москве снесли древнюю колокольню Страстного монастыря, и она рухнула на мостовую, как поваленное дерево, так что не отломился ни один кирпич, настолько прочна была кладка, а на ее месте соорудили новую псевдорусскую колокольню...
Наконец, на этих днях я просто не узнал в Москве прелестную маленькую церковь Трифона Непрудного... Ее облепили отвратительными пристройками, заново отделали внутри и поручили какому-то богомазу переписать наружную фреску... Когда спрашиваешь у настоятелей, по каким основаниям производятся все эти разрушения и наносятся все эти увечья, они с гордостью отвечают, что возможность сделать все эти прелести им дали доброхотных датели, и с презрением прибавляют: «О прежней нечего жалеть, она была старая!» И это бессмысленное и непоправимое варварство творится по всей России на глазах и с благословения губернаторов и высшего духовенства.