...в квартире номер восемьдесят два, под квартирой Латунского, домработница Кванта пила чай в кухне... Подняв голову к потолку, она вдруг увидела, что он на глазах у нее меняет свой белый цвет на какой-то мертвенный-синеватый. Пятно расширялось на глазах, и вдруг на нем набухли капли. Минуты две сидела домработница, дивясь такому явлению, пока, наконец, из потолка не пошел настоящий дождь и не застучал по полу. Тут она вскочила, подставила под струю таз, что нисколько не помогло, так как дождь расширялся и стал заливать газовую плиту и стол с посудой...
Домработница Кванта кричала бегущим по лестнице, что их залило, а к ней вскоре присоединилась домработница Хустова из квартиры номер восемьдесят, помещавшейся под квартирой Кванта. У Хустовых хлынуло с потолка и в кухне и в уборной. Наконец у Квантов в кухне обрушился громадный пласт штукатурки с потолка, разбив всю грязную посуду, после чего пошел уже настоящий ливень, из клеток обвисшей мокрой драни хлынуло, как из ведра.
Привычная расторопность, с которой домработница Кванта подставила под струю таз, а домработница Хустовых кричала бегущим по лестнице, что их залило, свидетельствует о том, что такие происшествия не в диковинку обитателям роскошного дома, облицованного черным мрамором.
Ситуация типично зощенковская. Но у зощенковских героев все эти мелкие происшествия и привычки коммунального быта, мышление, логика и даже лексика коммунальных склок, все это — единственная реальность их бытия.
У Булгакова же этот коммунальный, клоповный быт — только видимость, сквозь которую неизменно просвечивает другая, истинная, высшая реальность. Булгаков на всем протяжении романа дает нам понять, что видимость обманчива, что не следует придавать ни малейшего значения одеждам, в которых предстают перед нами его герои: всем этим кургузым пиджачкам, дурацким жокейским картузикам, грязным ночным рубашкам.
Не станем вдаваться в объяснение тех причин, по которым в роли единственной силы, обеспечивающей порядок, справедливость и гармонию во Вселенной, у Булгакова выступает Сатана. (Быть может, это объясняется тем, что писатель утратил веру в силу и могущество добра?)
Вряд ли стоит обсуждать и другой вопрос: был ли Булгаков мистиком, то есть верил ли он всерьез в существование Воланда или каких-либо иных «высших сил», призванных время от времени восстанавливать нарушенную гармонию Вселенной.
Важно лишь одно. Булгаков безусловно верил в то, что жизнь человека на земле не сводится к его плоскому, двухмерному земному бытию. Что есть еще какое-то иное, третье измерение, придающее этой земной жизни смысл и цель. Порой это третье измерение явственно присутствует в жизни людей, они о нем знают, и оно окрашивает всю их жизнь, придавая смысл каждому их поступку. А порой создается иллюзия, что никакого третьего измерения нет, что в мире царит хаос и его верный слуга случай, что жизнь бесцельна и лишена смысла по самой сути своей.
Но это — лишь иллюзия. И дело писателя как раз в том и состоит, чтобы факт существования этого третьего измерения, скрытого от наших глаз, делать явным, постоянно напоминать людям о том, что это третье измерение и есть высшая, истинная, единственная реальность.
Собственно говоря, это был традиционный взгляд интеллигента на жизнь, на мироздание, на суть вещей. На те законы, которыми испокон веков держится мир.
Люди трудились и хлопотали, приводимые в движение механизмом собственных забот. Но механизмы не действовали бы, если бы главным их регулятором не было чувство высшей и краеугольной беззаботности. Эту беззаботность придавало ощущение связанности человеческих существований, уверенность в их переходе одного в другое, чувство счастья по поводу того, что все происходящее совершается не только на земле, в которую закапывают мертвых, а еще в чем-то другом, в том, что одни называют Царством Божиим, а другие Историей, а третьи еще как-нибудь.
Насчет Царства Божия, как нам много раз объясняли, для людей образованных уже никакого спора существовать не может.
В сознании людей образованных место Царства Божия заняла История.
История не как простая совокупность фактов, событий и дат, а как некий, пусть извилистый, запутанный, но в существе своем целенаправленный путь, имеющий начало и конец, а главное — смысл, свое смысловое завершение.
В чем этот смысл? Какова эта цель? Куда нас ведет эта трудная, мучительная, обрывистая дорога?
На эти вопросы интеллигенты отвечали по-разному. Каждый нес что-то свое. Но, как бы ни были различны и даже враждебны их суждения на этот счет, все они дружно сходились на том, что мировая история — не просто «стакан, полный мухоедства», что во всем этом чудовищном хаосе безусловно таится какой-то смысл.
Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арабеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы «индивидуально» и «коллективно» на развалинах всего этого прошлого величия?
...лишь из рассмотрения мировой истории должно выясниться, что ход ее был разумен.
...вся история была историей классовой борьбы, борьбы между эксплуатируемыми и эксплуатирующими, подчиненными и господствующими классами на различных ступенях общественного развития... Теперь эта борьба достигла ступени, на которой эксплуатируемый и угнетенный класс (пролетариат) не может уже освободиться от эксплуатирующего и угнетающего класса (буржуазии), не освобождая в то же время всего общества навсегда от эксплуатации, угнетения и классовой борьбы...
...Буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества...
Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей. И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и всевозрастающей мере и те следствия, которых они желают. Это и есть скачок из царства необходимости в царство свободы.
Пожалуй, единственным интеллигентом, который отважился грубо и недвумысленно намекнуть на то, что История — такая же фикция, как и Царство Божие, был Михаил Зощенко.
Именно к этому нехитрому утверждению, в сущности, сводится вся его философия истории.
Развернутым художественным доказательством этого простого тезиса стала зощенковская «Голубая книга».
Блестящая кавалькада подъехала к дому. Молодой адъютант, сверкая шлемом, обращается к собравшейся толпе:
— Послушайте, господа, не тут ли живет этот... как его... Диоген, что ли... Который... что ли... думает...
В толпе, ухмыляясь, говорят:
— Тут. Эвон на завалинке сидит. Загорает на солнце. Чудак, действительно.
Александр Македонский, соскочив с лошади, подходит к философу и начинает с ним тихо беседовать. Потом он ему говорит:
— Твой ум, папаша, меня восхищает... Я хочу тебе сделать все, что ты у меня попросишь.
Диоген, усмехаясь, говорит:
— Да мне ничего не надо. Что мне тебя просить?
— Проси решительно об чем хочешь.
Адъютант Александра Македонского шепчет философу:
— Проси, дурак, загородную дачку. Скажи — у меня мамаша слепая. Или проси колесницу с лошадью. Ой, какая раззява... Скажи — дайте колесницу. Скажи — у меня мамаша пешком ходить не может. Да говори ты, олух царя небесного!