Рожь отволновалась. Дым прошел.

Налило зерно до половины.

Колос мягок, но уже тяжел,

И уже в нем запах есть овинный...

Он до света вставал, как хозяин двора,

Вся деревня слыхала первый скрип на колодце.

Двадцать лет он им воду носил и дрова,

Спал и ел как придется.

И ни пасхи, ни духова дня ему не было

Что работнику трудно — своему ничего.

А чтоб части невестка потом не потребовала,

До последнего дня не женили его.

Он возился с конями, хомутами, чересседельниками,

Ездил с возом на мельницу, в лес с топором.

И гордился, гордился богачами брательниками,

Конями, сбруей, богатым двором.

Так бы доля его, неизбывная, темная,

И тянулась весь век; но бывают дела:

Приманила его одна разреденная,

И женила его на себе, и в колхоз привела.

Лет семнадцать тому назад

Были малые мы ребятишки.

Мы любили свой хутор,

Свой сад. Свой колодец,

Свой ельник и шишки.

Нас отец, за ухватку любя,

Называл не детьми, а сынами.

Он сажал нас обапол себя

И о жизни беседовал с нами.

— Ну, сыны? Что, сыны? Как, сыны?

И сидели мы, выпятив груди,

Я с одной стороны,

Брат с другой стороны,

Как большие, женатые люди.

Но в сарае своем по ночам

Мы вдвоем засыпали несмело.

Одинокий кузнечик сверчал,

И горячее сено шумело...

Мы, бывало, корзинки грибов,

От дождя побелевших, носили,

Ели желуди с наших дубов —

В детстве вкусные желуди были!..

Лет семнадцать тому назад

Мы друг друга любили и знали.

Что ж ты, брат? Как ты, брат? Где ж ты, брат?

На каком Беломорском канале?..

Поплевав, он затягивал крепко супонь,

Выбирал из-под войлока смятую гриву,

Перевязывал повод повыше — и конь

С запрокинутой мордой стоял терпеливо.

А хозяин под сено засовывал кнут,

Не спеша самокрутку вертел на дорогу

И усаживал бабу и, сеном ее подоткнув,

Сам садился — свешивал правую ногу.

И, вожжой без нужды поправляя шлею,

Выезжал за околицу —

Кум королю.

С полдороги — первые встречи:

Добрые люди с базара назад.

Бабы спустили платки на плечи,

На всю округу песни кричат.

Хозяин едет, спешить не спешит,

Хватит времени праздник справить.

А к дому — плашмя он в телеге лежит,

Баба, на корточки вставши, правит.

Конь один знает, что кнут в передке.

Едет хозяин, Спит хозяин. Пьян хозяин,

И нос в табаке...

А в избе, что сгнила у него без сеней,

Только голые стены да куча детей.

А коровку — единственный хвост на дворе

На холстах, на веревках таскал в январе.

Двор стоял, точно шапка у пьяницы, криво,

Мыши с голоду дохли, попадая в сусек.

И скрипел журавель[15]на колодце тоскливо,

Чтобы помнил о жизни своей человек...

Над белым лесом  край зари багровой.

Восходит дым все гуще и синей.

И сразу оглушает скрип здоровый

Дверей, шагов, колодцев и саней.

На водопой проходят кони цугом.

Морозный пар клубится над водой,

И воробьи, взлетая полукругом,

Отряхивают иней с проводов.

И словно на строительной площадке

На доски, на леса — легла зима.

И в незаполненном еще порядке

Стоят большие новые дома.

Они выглядывают незнакомо

На улице огромного села,

Где только дом попа и называли домом,

А церковь главным зданием была;

Где шли к воде поодиночке клячи

И, постояв, отказывались пить;

Где журавель и тот скрипел иначе,

Совсем не так, как он теперь скрипит...

Надолго лег венцами лес сосновый.

И лес хорош,

И каждый дом хорош... ...

Стоишь, приехав, на усадьбе новой

И, как Москву,

Ее не узнаешь...

Я иду и радуюсь.

Легко мне.

Дождь прошел.

Блестит зеленый луг.

Я тебя не знаю и не помню,

Мой товарищ, мой безвестный друг.

Где ты пал, в каком бою — не знаю,

Но погиб за славные дела,

Чтоб страна, земля твоя родная,

Краше и счастливее была.

Над полями дым стоит весенний,

Я иду, живущий, полный сил.

Веточку двурогую сирени

Подержал и где-то обронил...

Друг мой и товарищ, ты не сетуй,

Что лежишь, а мог бы жить и петь.

Разве я, наследник жизни этой,

Захочу иначе умереть!..