- Я не спорю, мой отец, а ваш брат, был графом, - говорила Мария, - но вы, ваша милость, - дочь маркиза, и я никогда не позволю себе настолько забыться, чтобы пройти впереди вас!

Госпожа Эсмонд была так очарована своей племянницей, что даже разрешила Хэгану прочитать несколько монологов из пьес (и из моего скромного сочинения среди прочих) и вынуждена была признать, что трагедия "Покахонтас", прочитанная нашим священником с необычайной выразительностью и жаром, не лишена известных достоинств.

В те дни, когда священник с супругой гостили у нас в Каслвуде или Ричмонде, Хел и его жена лишь изредка наведывались к нам. Фанни была крайне невежлива и даже груба с леди Марией, то и дело как-то странно хихикала и неустанно напоминала ей о ее возрасте, чрезвычайно удивляя этим нашу матушку, которая не раз спрашивала у нас, не было ли какой размолвки между ее невесткой и племянницей и по какой причине?! Я в этих случаях отмалчивался, но часто бывал сильно растроган кротостью, с какой старшая из дам выдерживала наскоки младшей. Фанни особенно любила терзать леди Марию в присутствии ее супруга (ведь этот бедняга, так же как госпожа Эсмонд, пребывал в счастливом неведении относительно прошлого своей жены), а та стоически сносила эти муки. Я пытался иногда урезонивать Фанни и даже спрашивал ее, уж не из племени ли она краснокожих, если ей доставляет удовольствие так мучить свою жертву.

- А разве мало мучили меня? - в свою очередь, спросила эта молодая особа, всем своим видом давая понять, что она твердо намерена отплатить за все нанесенные ей обиды.

- Это неправда, - сказал я. - Вы выросли в нашем вигваме и, насколько я помню, не видели здесь ничего, кроме добра!

- Добра! - вскричала она. - Да ни с одним рабом не обращались хуже, чем со мной! Непреднамеренные удары часто бывают самые болезненные. И ненавидят нас не те, кому мы нанесли обиды.

Мне вспомнилась малютка Фанни моих детских лет - тихая, кроткая, всегда с улыбкой на устах, всегда готовая броситься исполнять наши поручения, - и мне стало жаль моего бедного брата, отогревшего это коварное создание на своей груди.

Глава LXXXVIII

Янки Дудл Удалец

Во времена нашего владычества над американскими колониями мы наряду с прочим использовали их еще и как пристанище для наших грешников. Помимо приговоренных к наказанию преступников и ссыльных, мы высаживали на берега заокеанских колоний всякого рода бездельников и младших сыновей, вынужденных покинуть Англию вследствие разгульного образа жизни, безнадежности положения и домогательств бейлифов. И подобно тому, как мистер Кук во время своих путешествий преподносил жителям открытых им островов подарки в виде привезенных из Англии животных (наряду с другими образчиками европейской цивилизации), мы усердно отправляли в наши колонии образчики наших "паршивых овец", предоставляя им существовать там по своему разумению на подножном корму и плодить драгоценное потомство. Я и сам в этом деле был не без греха, ибо постарался подыскать мистеру Хэгану, мужу моей родственницы, приход в Америке. Вина моя была в том, что, не сумев пристроить его к делу в Англии, мы только рады были сплавить его в Виргинию и предоставить в его распоряжение кафедру проповедника. Правда, он зарекомендовал себя там человеком мужественным и честным, он добросовестно исполнял свой долг, не посрамив себя ни перед своей паствой, ни перед своим королем, и в этом смысле полностью оправдал оказанное ему мною покровительство.

Тео напоминала мне об этом всякий раз, когда я признавался ей, что в этом вопросе совесть моя не вполне чиста, и, как обычно, старалась убедить меня, что и в этом случае, как и во всех прочих, мои поступки были продиктованы побуждениями самой высокой нравственности и чести. Однако поселил ли бы я Хэгана у себя в поместье, вверил бы я ему и его супруге заботы о нашем приходе? Боюсь, что нет. Я никогда не сомневался в том, что моя кузина искренне покаялась в своих заблуждениях, но втайне, кажется, был все же рад, когда она отправилась спасать душу в нашу колониальную глушь. И, говоря так, я признаюсь в своей гордыне и в своей неправоте. В те дни, когда я особенно нуждался в сочувствии, добрая Мария дважды протянула мне руку дружбы и помощи. И она мужественно несла бремя своих невзгод и с необычайной преданностью и самопожертвованием облегчала невзгоды других. И тем не менее я и кое-кто из близких мне (но не Тео) позволяли себе смотреть на нее сверху вниз. О, стыд и позор, стыд и позор нам, гордецам!

Бедная леди Мария была не единственным членом нашей семьи, которого постарались убрать с глаз долой в глушь американских провинций. Досточтимый Уильям Эсмонд, эсквайр, мошенничал, крал и делал долги у себя на родине до тех пор, пока уже не мог больше ни мошенничать, ни красть, ни делать долги, и тогда его благородный брат вместе со своим августейшим покровителем преисполнился самым пылким желанием никогда его больше не видеть, и для него отыскалось местечко в Нью-Йорке. Когда же в Америке началась смута, слухи о его подвигах дошли и до нас. Куда бы ни занесла судьба этого господина, обман и всяческие жульнические проделки были его avant couriers {Герольдами (франц.).}. Милорд Дэнмор сообщил мне, что мистер Уилл публично заявил следующее: Каслвуд находится в нашем владении лишь до тех пор, пока на то есть воля его брата; его отец из уважения, дескать, к госпоже Эсмонд, сводной сестре его сиятельства, отдал ей это поместье в пожизненное владение, и он, Уильям, ведет переговоры со своим братом, нынешним лордом Каслвудом, о том, чтобы откупить у него поместье! Дарственная на имение хранилась под замком у нас в Каслвуде, в свое время она была по всей форме зарегистрирована в Уильямсберге, так что нам беспокоиться было не о чем. Однако для нас важны были намерения этого господина, и мы с Хелом решили при первой же встрече с мистером Уильямом потребовать у него объяснений. Едва ли нужно описывать чувства госпожи Эсмонд при этом известии и повторять все слова, в коих они излились.

- Как! Мой отец, маркиз Эсмонд, был, значит, обманщик, а я мошенница, так по-вашему? - вскричала она. - И после моей смерти он завладеет имуществом моего сына, так он грозит? - И наша матушка уже собралась было писать не только лорду Каслвуду в Англию, но и самому его величеству королю в Сент-Джеймский дворец, и мне с немалым трудом удалось этому помешать, заверив ее, что мистер Уилл, как всем известно, непревзойденный враль, и было бы странно ждать, что ради нас он вдруг изменит своим привычкам и начнет говорить правду. А затем до нас стали долетать слухи о том, что в Нью-Йорке мистер Уилл слывет одним из самых горластых верноподданных короля и из капитанов уже произведен в майоры добровольческого отряда, рассылающего воззвания ко всем благонамеренным лицам в других колониях и заявляющего о своей готовности сложить голову за старую родину.