«Мерседеса» не видно. Я смотрю на дорогу: там почти пусто. Тогда я сам себе думаю, что Долоросы не должны были так быстро проскочить этот подъем. Значит они поехали по той дороге, которую Берю называет прилегающей. Я давлю по тормозам. Его Высочество летит вперед и ударяется физиономией о ветровое стекло. Он сидит на полу между сиденьем и приборной доской. Шляпа в лепешку, из носа сочится кровь.

– Я видел сон, что я прыгнул с парашютом и неудачно приземлился, – бормочет он спросонья.

– И у тебя лопнули стропы, – смеюсь я.

Я сворачиваю на второразрядную, нет, даже на третьеразрядную дорогу, петляющую между владениями местных рантье. Все кругом застроено домиками, возле них огороды с луком-пореем и небольшие сборные гаражи, покрашенные белой краской.

– Куда они подавались, наши ловкачи? – спрашивает чемпион по свободному падению в абсолютной весовой категории.

Я собираюсь ответить, что я не знаю, и тут замечаю черный «Мерседес», стоящий на обочине возле небольшой виллы с закрытыми ставнями. Парочка уже поднялась на крыльцо виллы и стоит у двери. Я опять резко торможу. И Берю, который к тому времени успел подняться с пола, снова кубарем летит и ударяется носом о стекло. На этот раз он мечет громы и молнии. Глядя на него, можно подумать, что он побывал в чемодане факира Бен Хефика, набитом битым стеклом.

– Ты водишь, как безрукий, – вопит он. – Если бы я у тебя принимал экзамен по вождению, я бы тебе сделал пометку в правах «пошел бы ты...»!

Я даю ему возможность выговориться, а сам продолжаю наблюдать. Дверь открывается и парочка входит в дом.

Я подаю назад и ставлю авто под липами, подстриженными под битлов.

– Чего мы ждем? – спрашивает Неучтивый, изучая цвет крови из своего носа.

– Подождем, пока они уедут, – отвечаю я.

– И что потом?

– Мы сделаем небольшой обыск в доме.

Он широко раскрывает свои большие бычьи глаза.

– Ты думаешь, что Матиас здесь? – неожиданно спрашивает он уже языком хитрой ищейки.

У него мозжечок, может быть, и похож на порцию кислой капусты, но рефлекса полицейского у него не отнять.

– Вполне возможно. Они недавно заходили в колбасную лавку. А людям, живущим в гостинице...

– А может, им захотелось заморить червячка, – высказывается Толстый.

Я не отвечаю. Я стараюсь врубиться в глубину смысла всего этого.

Мы молча сидим около получаса. Каждый думает о своем. Каждый решает свои проблемы. Он готовится к завтрашней лекции о браке (то ли еще будет!). А я думаю о слушателе из школы, которого я видел в гостинице «Стандинг». Вот с ним-то я и хотел бы немножко потолковать с глазу на глаз.

Наконец господин Долороса с супругой выходят. Общий генеральный план подчеркивает габариты дамы. У этой милочки безукоризненный силуэт. Я обожаю баб, которые пишут своим задом две «восьмерки», когда идут. Жизнь – это движение линий.

– Мы их отпускаем? – ворчит Распухший.

– Мы знаем, где их прищучить.

«Мерседес» уезжает, я жду совсем немного, на тот случай, если они передумают.

– Вперед! – приказываю я Бугаю.

Мы выходим из машины и направляемся к вилле. Сад, который ее окружает, зарос сорняком. В саду находится зеленоватый бассейн, заполненный тухлой водой, металлическая ржавая беседка, в которой пылится поломанная садовая мебель. Фасад дома покрыт трещинами, от краски на ставнях остались давние и расплывчатые воспоминания. Я поднимаюсь на крыльцо и стучусь в дверь стуком, напоминающим условный сигнал. В таких случаях всегда так делают. Чтобы морские пехотинцы, окопавшиеся внутри, подумали, что это свои, потому что только свои могут стучать «тагадага-да-дзыньдзынь». Я неприятно удивлен, что на мою хитрость никто не клюнул: в доме никакого движения. Все тихо и мирно. В какомто доме кричит пацан, и откуда-то издалека, из-за мирных стен доносится лай шелудивого пса.

– Так и запишем: не везет, – шепотом говорит Толстый, – в доме никого.

– Но кто-то же им открывал дверь, – тоже шепотом говорю я.

– У них должен быть ключ.

– Да нет, они ждали, пока им откроют.

Я шарю по карманам и недовольно морщусь. Всегда такой предусмотрительный, на этот раз я оставил свой сезам в левом выдвижном ящичке для подтяжек, которые я ношу только по выходньм дням. Я говорю об этом Берю, но это его совершенно не трогает.

– Дай поработать мужику, – говорит он, роясь в своих бездонных карманах.

Он вытаскивает на свет различные предметы и внимательно разглядывает их. Наконец он останавливает выбор на складном приборе для набивания трубки, снова распихивает по карманам свой хлам и критическим взглядом присматривается к замку.

– Надо иметь инженерные способности, дружище. Идеальный мужик в жизни должен уметь делать все своими руками. Если бы ты знал, до какой степени умение мастерить упрощает существование...

Он сгибает прибор своими толстыми разманикюренными пальцами.

– Слушай, – продолжает Красноречивый. – Я помню, целую вечность назад я был совсем пацаном. Мы с моим дядей Аженором слонялись по Блошиному рынку. Нужда заставила его быть ушлым. Сам гол как сокол, но имел страсть к коммерции. Он толкал за бесценок какой-нибудь завалящий хлам и на вырученные деньги покупал еще более завалящую дркнь! Я приезжал к нему на каникулы... У тебя нет случайно пилки для ногтей?

Я протягиваю ему требуемый предмет, и мой Берю прямо нa крыльце, будто за своим верстаком, начинает изготавливать ключ. И продолжает свою речь, говорливый, как торговец пылесосами. Вот, что значит преподавание. Стоит только у мужика открыть кран, как потом его уже невозможно закрыть полностью. Всегда найдутся какие-то прокладки, которые плотно не прилегают друг к другу, и кран начинает течь. Надо признаться в этом и принимать это как должное.

– Он работал чернорабочим на каком-то заводе в Сент-Уане, поэтому вполне понятко, что Блошиный рынок был для него своей вотчиной. И другой рынок напротив, я уж не помню, как он назывался, тоже. В этой навозной куче он чувствовал себя как рыба в воде: Он ходил туда с рюкзаком, набитым всякой дрянью: банками из-под варенья с отколотыми краями, поношенными целлулоидными воротничками, ржавыми велосипедными насосами, разодранными журналами, изданными до 1914 года. Послушай, однажды он продал даже суспензорий своего тестя! У него были свои покупатели, такие же сдвинутые по фазе, как и он. Он вываливал перед ними содержимое своей урны с таким видом, будто это был портфель, набитый секретными документами. Надо было видеть, как они качали своими котелками, переглядывались, щупали эти заразные вещи и начинали шепотом торговаться. Несколько лет до этого у Ажевора лопнул какой-то нерв в его лицевой нервопроводке. И с тех пор одна половина его вчтрнны стала, как восковая маска. Зато другая во время торгов начинала подергиваться, морвщться, краснеть. Мой дядя жестикулировал только этой половиной физиономии...

Я извиняюсь, что прерываю откровения Толстого, но признайтесь, ребята, что делиться своими воспоминаниями о годах отрочества на крыльце виллы, в которую ои собирается проникнуть, взломав замок, может только Берю. Если жилец таинственной виллы подслушивает нас по ту сторону двери, то наверняка ломает себе голову: кто это – полицейские или закадычные друзья. Моя пилка вгрызается в прибор для набивания трубок с тихим злым звуком. На ноги Толстого сынятся серебряные опилки. И мой Несказанный, все такой же благодушный и жизнерадостный, продолжает свой рассказ:

– В итоге Аженор всегда уступал. Он выторговывал несколько су, и на этом все заканчивалось. А когда мы выходили из аллеи, ои меня толкал локтем в бок и говорил: «Ох! Сандри! Ты заметил, как я его облапошил, этого старого кретина?» Он страшно радовался. Как-то раз, я об этом и хотел тебе рассказать, дядя вдруг становится белым, как страх молочника, и показывает мне на разную дрянь, разложенную на старом брезенте. До меня не доходило, от чего он так сильно разволновался. На брезенте лежали клизма, старый граммофон с рупором, похожим на поднятое ухо черно-белого кабыздоха с рекламы фирмы «Пате-Макарони», пивные кружки со злыми тараканами внутри, связки старых журналов "Ночное бдение в хижине. и еще всякие разные штуки, штучки и прочая мутота, глядя на которые невозможно было допереть, для чего кто-то сообразил их смастерить. «Что случилось, дядя?» – забеспокоился я. И что же он мне показал? Вставную челюсть. Полный комплект домино из тридцати двух штук. «Я ее так давно ищу», – бормочет он, как тот тип, который всю жизнь мечтал о том, как раздавить бутылку на одного и вдруг оказался в спальном вагоне один на один с «Белой лошадью». Потому что, я забыл об этом сказать, у моего дяди единственным инструментом для пережевывания пищи были десны. У него был совершенно лысый рот, у моего дяди! В ту эпоху, о которой я веду рассказ, служба социального обеспечения не выдавала пособия на вставные челюсти, поэтому зубной протез считался внутренним признаком богатства! Если бы ты присутствовал при этой торговле дикарей, Сан-А! Сошлись грек и армяшка! Продавца вдохновляло то, что вставную челюсть собирался купить клиент без фильтра для гласных. Он понимал, что может хорошо поживиться. Сделка века! А дядя разыгрывал отчаявшегося человека. Ои называл цифры, свистя, как электрическая кофеварка. Он буквально высасывал их. Он не хотел упустить такой подходящий случай и в то же время не хотел вытрясать свой хошель. Из-за престижа. Как старый завсегдатая блошинки, ои просто не мог поддаться сиюминутному капризу, поступиться своими принципами старьевщика! Люди кольцом обступили торгующихся, и я не знал, куда мне деться. Наконец, какой-то пацан посоветовал продавцу: «Послушай, старик, сделай жест, ты же не допустишь, чтобы этот несчастный мужик рубал молочные продукты до конца своих дней». Толпа загоготала, и ханыга уступил. Ты бы только видел, как мой дядюшка возвращался к себе домой! Как после причастия! Придя домой, он уселся на кухне. руки у него дрожали. Он широко открыл свою форточку для картофельного пюре и засунул в хлебальник купленную челюсть, даже не сполоснув ее под краном. Я подумал, что он собирается ее съесть. Протез по ширине и по высоте оказался больше размера его рта. С тех пор, как губы заменили ему зубы, его лицо стало похоже на подушечку, которую подкладывает под себя кассирша. И вдруг, когда он вставил себе в рот эти тридцать два клыка, его челюсть приподнялась на цыпочки! «Это не мой размер, – пробормотал он через свой кляп, – но ничего страшного, я это дело поправлю». И что самое смешное, – делает вывод Его Берюрейшество, – он так здорово подпилил этот чертов протез, что тот в конце концов прижился у него во рту. После этого ты бы видел, что стало с Аженором! Он не жевал отбивную с гарниром, а гарцевал по ней своими клыками! Он принимал себя за того господина с рекламного плаката, который рекламировал зубную пасту «Колгат», и когда смеялся, старался сделать так, чтобы была видна вся его зубная батарея. От этого его улыбка становилась похожей на заячью, а сам дядюшка чем-то здорово напоминал травоядное животное!