И как бы их ни надраивали, как бы ни высвечивали юпитерами в телестудиях, они, эти мифы, остаются малопривлекательными, признавайтесь! Согласен, мы были героями Пантеона, но все это уже в прошлом. Связь с ним была прервана самым гнусным образом в 1940 г. А наши руководители никак не хотят понять, что для наших ребятишек настоящая эпопея – это эпопея не Наполеона, а эпопея Аль Капоне.

Поэтому все, в ком сильно желание вести неспокойную жизнь, становятся фараонами. И это логично.

Мой сосед за перегородкой – некто Ракре. Его отличительная особенность – неприличное поведение нижней части тела. Как только он принимает горизонтальное положение, то сразу начинает трубить "Нападение на «Пасифик Экспресс» с естественным шумовым оформлением. Но это не его вина: у него поджелудочная железа давит на толстую кишку. Лекарь даже выписал ему справку, что он имеет право играть на своем духовом инструменте во время официальных церемоний.

– Эй, Белоснежка! – зовет он меня. – Я слышу, что ты не спишь...

– Я тебя тоже слышу, – отвечаю я.

– Ты не хочешь переброситься в белот?

Я не любитель картежных игр и очень редко беру карты в руки, но белот не требует умственного напряжения.

– Почему бы и нет? – отвечаю я.

Он приходит ко мне с колодой дешевеньких карт, засаленных почище подовой тряпки.

– Тебе сдавать, Белоснежка! – услужливо заявляет этот простачок.

Он снимает колоду, подкрепляя свой жест звуковым оформлением.

– Играем как в лучших игорных домах Макао, – в шутку говорю я, сдавая карты.

– Сдавай, сдавай, не теряй времени, дружок, – восклицает Ракре. – Сколько партий мы не сыграли с этим беднягой Барданом из-за того, что он так много трепался о своих сердечных делах.

Тут он начинает явно интересовать меня, мой сослуживец. Это добрый малый высокого роста, брюнет, в очках и с прыщами на физиономии.

– Ты его хорошо знал?

– Отличный парень, – вздыхает он.

Он веером разворачивает перед собой карты и недвусмысленно улыбается.

– У меня каре бородатых, – с видом победителя объявляет он.

От радости он издает приветственный залп. В одном из боксов кто-то возмущенно ворчит и советует ему поставить на это место глушитель. Ракре пожимает плечами. С его задатками этого не следовало делать. Он дает новый залп. Впечатление такое, что ты попал на массовый отстрел волков в лесах Солони.

– Этому Ракре, – ворчат в другом боксе, – лучше бы заряжать сифоны, а не служить в полиции.

Невозмутимый Ракре раскладывает передо мной четырех королей: помятых, засаленных, затасканных, но безмятежно посапывающих в свои бороды.

– Полюбуйся-ка на это совещание на высшем уровне, – говорит он.

Я даю ему время насладиться своим триумфом, а потом спрашиваю с простодушным видом:

– И что это Бардану взбрело в башку ехать малой скоростью в колумбарий?

Вместо предисловия Ракре несколько раз гулко взрывается. Ничего похожего на взрыв атомной бомбы: самые элементарные гаммы, чтобы обрести вдохновение.

– Я бы ничего не пожалел, чтобы это узнать, – наконец шепотом произносит он. – Я никогда не встречал такого веселого пария.

– Наверняка, какая-нибудь история с бабой? – вслух размышляю я.

Он возражает:

– Видно, что ты плохо знал Бардана. У него девиц было хоть пруд пруди, целый табун. Больше, чем листьев в артишоке. У него их было, как пушинок в одуванчике. Дунешь, и они разлетаются в разные стороны.

– Что, здоровье?

– Как у быка! Он помогал тренеру на занятиях по гимнастике и всегда первым выполнял упражнения на снарядах. Он тебе так взбирался по канату, как ты бегом по ступенькам лестницы Гранд-Опера. Врач говорит, что на него напал внезапный приступ депрессии. Это бывает редко, но бывает, сам видишь!

Он бьет мою десятку пикей маленькой, но коварной козырной крестушкой. От резкого движения руки его снова разрывает снизу доверху, как кусок материи.

– У него была семья?

– У Бардана? – переспрашивает Ракре рассеянно и бьет меня бубновым тузом.

– Да.

Коллега в раздумье поглядывает на меня из-за трех червей, которые он собирается разложить передо мной.

– А что это тебя так волнует?

Я пожимаю плечами.

– Ты чудной какой-то, старик. Мы же ищейки, и если среди нас, в нашем коллективе, происходит что-то загадочное, то разве это ненормально, что я интересуюсь, скажи?

Распирающие его эмории козлиным криком рвутся наружу через выхлопную трубу12.

" Да здесь, в принципе, нет ничего загадочного, – протестующе заявляет он.

– Да, ты так считаешь? Молодой парень, веселый, здоровый, бабник и жизнелюб, выскакивает из автобуса, в который только что сел, и сломя голову несется в свою клетушку, чтобы тихонько дать дуба, и ты после этого считаешь, что не произошло ничего странного?

– Послушай, умник, как ты это все быстро разузнал, уж не по телеграфу ли тебе обо всем доложили до отъезда сюда?

Его глаза подозрительно хмурятся. – Полегче на поворотах Белоснежка, полегче! – угрюмо произносит он. – Не хватало еще, чтобы меня учил какой-то черномазый.

И тут я ощущаю себя негром. В душу заползает черная тоска. Морально я становлюсь похожим на поддельный чек. На меня нападает приступ гнева, он подобен гриппу, от него у меня перехватывает дыхание, немножко подскакивает температура, и я начинаю понимать жизнь и как в ней живется некрасивому человеку, нашедшему временное пристанище в этой школе.

– А черномазый, – спрашиваю я, – это, собственно, что такое в твоем понимании, а Ракре?

Он с обреченным видом тасует карты.

– Да ты не обижайся!

– Я не обижаюсь, я только хочу, чтобы ты в конце концов мне объяснил, что это за чувство превосходства, которое придает тебе бледный цвет твоей кожи. Ты что на самом деле считаешь себя какой-то высшей личностью внутри этой бледненькой упаковки?

– Да брось, я тебе говорю! На, лучше сними!

Я снимаю. Размышляю. И теряю иллюзии.

– Ракре, ты хоть раз задавал себе вопрос, что представляет собой нащ шарик в космическом пространстве? Он как булавочная головка! Даже меньше... Мы все, вцепившись в эту булавочную головку, несемся, я не знаю в какое небытие, и тут объявляется месье, как его там, Ракре и насмехается над своими цветными собратьями, потому что он страшно гордится своим белым цветом покойника! Скажи, парень, у тебя в котелке вместо мозгов труха млечного пути или что?

Долговязая газопроводная труба сразу свирепеет.

Не переставая стрелять выхлопными газами, он засовывает карты в карман.

– Ты, негра, если бы ты сейчас нс был в горизонтальном положении, то давно схлопотал бы по роже, – заявляет он.

Но вы же меня знаете? Я прямо в пижаме спрыгиваю с лежанки.

– По вашему приказанию прибыл, господин Вонючка!

Гражданин Ракре принимает боевую стойку. Только она у него какая-то кособокая, как у всех духомузоманов. Он бьет правой – я уклоняюсь. Он пускает в ход левую – но только слегка задевает мое плечо, потому что моя голова уже у него в желудке. Он делает полусальто-мортале и с грохотом врезается в перегородку. Его внутренности гневно возмущаются! Очки отлетают в сторону. А поскольку они не из автомобильного стекла, разбивающегося при ударе на мельчайшие кусочки, один осколок впивается ему в нос. Из рубильника ручьем льется кровь.

Злость моя моментально проходит. Я помогаю ему подняться на ноги.

– Ну что, схлопотал? – говорю я ему.

Но он больше не корчит из себя героя. Гнев у него тоже прошел. Вообще-то он славный малый, несмотря на то, что его южный полюс говорит более разумные вещи по сравнению с тем, что изрекает его северный полюс.

Он прикладывает к носопыре носовой платок, но кровь не останавливается.

– Надо сходить в санчасть и все продизенфицировать, – советую я. – Пойдем, я тебя обработаю.

Санчасть размещается как раз на нашем этаже. К моему великому удивлению я вижу, что из-под двери пробивается узкая полоска света.