- А это что такое? А как называется вон та, с рогами? А где вы нашли вон ту?
Их отец улыбнулся:
- Они вас замучают.
- У меня две такие же.
- Они здесь?
- Дома.
- Вы откуда?
- Сейчас - из Сингапура. А вы?
- Из Сайгона. Они, - он кивнул головой на девчушек, - прилетели сюда с женой на неделю: у меня отпуск... - он усмехнулся, - за боевые заслуги...
- Как в Сайгоне?
- Плохо.
- Почему?
- Потому, что Север знает, чего он хочет. Я сам северянин, а мы воевали против Юга, когда он был рабовладельческим. Эти, в Сайгоне, хотят делать свой бизнес за нашими спинами. Между нами говоря, это не война, а скотство.
- И много вас так думает?
- Те, кто могут думать, думают, как я. Обидно, знаете ли, погибать, когда трое таких вот карапузов ждут тебя дома. Надо мной смеются в Сайгоне: "Ты пацифист и плохой патриот, потому что рожаешь девочек: сейчас Америке нужны солдаты".
Мой собеседник замолчал и растянулся на песке.
- Вот блаженство, - тихо сказал он, - лежать - и ничего не бояться, и только ненавидеть время, которое несется, как конь на скачках...
- А если вы туда не вернетесь? Он пожал плечами:
- Дезертировать? Тюрьма... Кто их тогда будет кормить?
Он поднялся, закурил. Долго с тоскливой нежностью смотрел он на своих девочек. Девочки играли в песочек - так играют все дети мира...
На пляж вышла женщина с мальчиком. Она ждала ребенка, на ней был широкий халат. Она увидела моего собеседника, улыбнулась ему и помахала рукой, а мальчуган бросился к девчушкам.
- Она тоже ждет мужа, - сказал американец. - Я знал его по Сайгону... Он погиб три дня назад, и я не могу сказать ей про это и вру, что он вот-вот прилетит. Простите...
Он поднялся и, слишком широко улыбаясь, пошел навстречу женщине, которая еще не знала, что теперь она вдова.
...Директор информационного департамента правительства штата Том Вилли был рожден в джунглях, он тоже из народности кадазан.
- Вот эти центральные улицы, - говорит он мне, - построены пять лет назад. Раньше здесь было море.
Нарядные пяти- и шестиэтажные дома образуют четыре красивые улицы. Действительно, раньше здесь было море. При колониализме здесь был только один двухэтажный каменный дом - там помещался суд. Во время войны Кота-Кинабалу был разбит - сначала японцами, потом союзной авиацией. Городским строительством британцы не интересовались: их волновали каучук и нефть Борнео. За все годы колониального господства Англия не удосужилась создать библиотеки в Сабахе. Только после получения независимости организована первая библиотека. Сьюзен Чжоу, молоденькая директриса, показала мне книжные стеллажи.
- У нас теперь сорок тысяч книг и семь тысяч постоянных читателей. Ну, и у обменного фонда - в других поселениях и в джунглях - еще семь тысяч. Из русских писателей у нас есть Толстой и Достоевский, изданные в Лондоне. Советская литература? Есть две книжки.
И она показала мне "Аленку" - сборник рассказов Сергея Антонова и "Детство Никиты" Толстого. Обе книги изданы на русском языке, прочесть их в Сабахе, где нет ни одного человека, знающего русский язык, практически некому.
Том Вилли повел меня на берег; громадные горы кораллов лежали на набережной - продолжалось наступление на море, кораллами здесь мостят дороги.
Наиболее интересные здания в "Кэй-Кэй" (так сокращенно называют столицу Сабаха) - церкви: римской католической миссии, американских францисканцев, святого Мэтью. Римская католическая миссия, например, имеет здесь семнадцать школ: церковь старается заново завоевать позиции, проигранные алчным британским колониализмом. Но молодежь ставит такие вопросы пастырям, на которые ответить правдиво и исчерпывающе отнюдь не просто. Святые францисканцы организуют свою работу по-новому: все учителя в церковных школах - молодые американцы, люди не старше тридцати лет, которые не только изучают со школьниками "гуманизм свободного мира" и "вандализм" коммунистов-безбожников, но и танцуют с ними хали-гали, а по вечерам вместе гоняют в футбол. Однако в дни каникул школьные дворы пусты, а в библиотеке не протолкнешься: молодежь хочет серьезных знаний.
...Рядом с новым центром города, выросшим из моря, как в сказке, стоит деревня на сваях. Есть там старые лачуги, есть новые дома. Место это подлежит реконструкции в ближайшем будущем. Но подобные же поселения в джунглях, где свирепствуют малярия и туберкулез, где тысячи кадазанов умирают от эпидемий, пока еще существуют. Правительство пыталось неоднократно вывести кадазанов из джунглей на берег моря, в обжитые районы, но старики не хотят покидать насиженные места, да и китайские купцы, в руках которых сосредоточена почти вся торговля в малайзий-ском Борнео, всячески срывают попытки правительства приобщить аборигенов к цивилизации: купцу выгоден темный человек, ему можно всучить старый товар за высокую цену. Ну, и Пекину это выгодно тоже, - во всяком случае, стратегия Мао делает ставку на темноту и некультурность. Понятие "революция" пекинские стратеги сплошь и рядом подменяют термином "бунт темноты".
Здесь, в городке на сваях, я подрядил паренька с длинной долбленой лодкой, и мы пошли в море. Вода тугая, зеленая, прозрачная, и в этой странной воде видны коралловые острова, и кажутся эти острова нереальными и сказочными - так диковинны они и фантастичны. Острова, где живут рыбаки, - маленькие скалы, поросшие каучуковыми деревьями и кокосовыми пальмами, - словно отрезаны от моря тонким ножом; они будто бы висят в тяжелом зное неба. И красота кругом поразительная, и тишина, и ощущение громадного одиночества.
...Поздно вечером я шел по Принс Филипп драйв. На втором этаже "Веннер-отеля" гремел джаз. Я поднялся туда. Свет был выключен, и на маленькой эстраде стояли музыканты. Зал молча и сосредоточенно танцевал шейк. За моим столиком пьяный белобрысый путешественник слезливо жаловался своему спутнику и томно просил пройти с ним в туалет,
На эстраду вышла певица. Она была молода и красива. Малайка, ее звали по-европейски - Мадален. Она начала петь, и я поразился ее голосу, низкому, сильному и такому же таинственному, как эта ночь, и как эти джунгли вокруг, и как далекая гора Кинабалу, самая высокая в Борнео, и как тихое, теплое море, полное кораллов и диковинных длинных рыб. Я думал, что зал замрет, что все остановится и станет тихо. Но никто не принимал всерьез Мадален с ее песней, которая называлась "Вчера". "Вчерашнее горе - это не горе, - пела Мадален, единственное горе - завтрашнее".
- Почему вы здесь поете? - спросил я ее, когда она вернулась за свой столик. - Вам надо петь в театре, где много людей, где свет и где нет пьяных...
Она долго смотрела на меня, а потом ответила:
- Я сегодня не могу, я сегодня занята на ночь...
Пьяный иностранец упал со стула, и ему кто-то зааплодировал. Мадален вдруг засмеялась, а потом засвистела - пронзительно, как свистят наши голубятники. Она обернулась ко мне и сказала:
- Если бы вы только знали, как я вас всех ненавижу...
- За то, что мы мужчины?
- Нет. За то, что вы белые. Мой дядя голландец, он жив, он живет в вашей проклятой Европе. Я хотела поехать к нему, а он прислал мне денег - только чтобы я к нему не ездила. Что вы делаете в наших храмах? Вы там отыскиваете, с кем бы переспать. И всегда сначала говорите про то, что мне надо петь в больших театрах.
К ней подошел здоровенный верзила, тоже из путешествующих или, может быть, отдыхающих здесь после Вьетнама.
- Пошли, - сказал он, - пора.
- Мой бог, - сказала Мадален, - да не торопись ты так: у меня еще один номер. И уплати сначала деньги - я вам не верю...
Она пошла на освещенный "пятак" сцены и запела песню о Париже, в котором никогда не была, но который она "любит и в зиму и в лето, который она любит всегда...".
Я вернулся к себе в "Борнео" и пошел на пляж. Луна была окаянно высокой, и была видна тропинка, что вела через большой газон и заросли к морю, к тому месту, где горел костер. По газону ходил долговязый американец из Сайгона и что-то тихо говорил плачущей женщине, которая теперь, видимо, узнала, что три дня назад стала вдовой.