Про траву придумал не я - моя жена придумала. Провожая утречком, в халатике и в резиновых сапожках, обрызганных росой, она довела меня до машины и произнесла, морщась как от боли:
- Ты уж не нервничай там... Черт с ними, пускай доказывают, если могут. Скажи, что траву тащили из реки, - мы и вправду потом доставали траву...
И я подумал, что про траву надо сказать, тем более что сети нет и доказать, что она была, уже невозможно.
- А что же директор? Он издалека смотрел или близко подошел? - спросил начальник, занявшись снова своим столом и не глядя на меня. Тем самым тоном, когда все ясно и нужны лишь некоторые детали, проясняющие эту ясность еще более. Я увидел, что искал он телефонную книгу.
- Он подошел, но в общем так, что был сзади... Как бы на расстоянии, объяснил я и добавил: - А он сразу же начал грубить.
- Грубить? - спросил начальник, вдруг удивившись.
- Грубил... Вообще кричал! Начальник милиции покачал головой:
- Что-то на него непохоже. Я его знаю. Это достойный человек, честный... Нет, не просто честный, он принципиально честный. Из-за его принципиальности у него даже неприятности были. Нет, нет, я не говорю ничего, у него трудный характер, но он бывший фронтовик и у нас в районе на хорошем счету...
И снова, в неуверенности покачав головой, он стал набирать номер. Набирал и говорил:
- Конечно, нервы и прочее. У него сейчас с урожаем нелады. Но вообще-то он серьезный товарищ, и жалко, конечно, что так все...
Тут телефон соединился, и начальник милиции, насколько я понял, стал разговаривать с коллегой из отделения поселочка, близ которого все и произошло.
Он выслушал все, что ему оттуда сказали, и тоном как бы не приказывающим, а советующим, произнес:
- Уладьте... Ведь это мелочь, в конце концов. Ну да. Ну и что? Ну показалось. Там веревки какие-то были, которыми они траву тащили из реки... Вот именно.
И опять, выслушав что-то довольно долгое и, видать, основательное, он, поморщившись, ответил:
- Да знаю я его, какой у него характер! Ну поговорите, объясните. Стоит ли быть таким принципиальным во всяких дрязгах? А Этот товарищ, - он метнул черным глазком на меня, - сейчас подъедет. И номер приверните. Что за мода действовать таким образом? Кстати, вот утверждают, что работник ГАИ еще и выпивши был. Да. Проверьте. Пока все.
Провожая меня, начальник милиции уже вовсе изменил форме: он вышел из-за стола и, проводив до дверей, пожал мне руку.
- Вы знаете... Вы там помягче. Постарайтесь добром уладить. Он неплохой человек. Его тоже понять можно, - и он вздохнул. - Если что, звоните мне. До свидания.
Обратная дорога по шоссе, уже нагретому, уже пыльному, показалась мне еще короче. Все-таки если наш скандал не закончился пока победой, то уж никак теперь не мог обернуться поражением. И боль, что подпекала изнутри, сошла, и уже не ныло противно под сердцем. Да и машина хоть была )без номера, но уже катилась за номером и потому не казалась такой неприлично чужой. Так что доехали мы быстро.
В милиции поселка меня встретил начальник отделения - капитан, мужикастый, веселый и рябой мужчина. Он протянул мне крепкую руку, широко улыбнувшись, потом посадил за стол и велел писать объяснительную, в которой я бы не забыл упомянуть, что мы тащили веревками траву из реки. Так я и написал.
Пока я сидел за этой объяснительной, я увидел, как пришел директор совхоза, которого, видимо, успели за то время, пока я ехал, вызвать по телефону. Он не взглянул на меня, а лишь поздоровался с капитаном, но так, что было ясно, что они давно и хорошо знакомы. Они куда-то вышли и скоро вернулись. Капитан пригласил его садиться, потом забрал мое заявление, прочел его быстро и, как-то простодушно улыбнувшись и заглядывая в мои глаза, произнес:
- Тут у нас разногласие вышло... Понимаете, заявитель утверждает, что видел у вас сеть, а вы тут пишете, что это были веревки...
- Сеть! - тут же встал директор. - Я сам видел сеть. И не только я...
- У меня были веревки, - произнес я как можно спокойнее и тверже, вовсе не реагируя на директора. Я смотрел лишь на капитана.
- Что же вы меня за дурачка считаете?! - с обидой выкрикнул директор и сразу же побледнел. - Стыдно же вам так врать! Стыдно!
- Чего же мне стыдиться? Не я же к вам, а вы ко мне пристали... И угрожали, - добавил я, стараясь смотреть только на сидевшего передо мной капитана. Он и вправду мне нравился своей бесхитростной улыбкой, покладистым характером. Ему хотелось, чтобы все это уладилось добром. Но, странное дело, хоть произнес я все, что говорил лишь недавно начальнику милиции и написал в объяснительной, но никакого запала я в себе не почувствовал, и зла и даже раздражения во мне не было.
- Я вам не угрожал, вы не извращайте факты, - глуховатым голосом, который выдавал его возбуждение, тихо произнес директор. - И пусть вы какая-то там величина, как мне тут объяснили, но я своего мнения о том, что видел, не изменю. Я на фронте не отступал, а здесь уж тем более никто меня отступить не заставит!
- Ладно, ладно, - произнес веселый капитан. - Вот вы тут пока поговорите, а я сейчас вернусь.
И он вышел. А мы остались сидеть друг против друга. Впрочем, директор не смотрел на меня, он глядел в окно. Может, он думал об урожае, который не складывается, и о том, что влез ненароком в эту историю, которая ему вовсе не нужна, и приходится с каким-то прохвостом терять время и выяснять отношения.
Меня же, как я сказал, уже не язвило изнутри, и мстить и даже грубить мне не хотелось. Мне даже почему-то стало жалко директора, хотя пока что он, а не я находился в положении обвинителя. Впервые вблизи рассмотрев его лицо, крупное, волевое, но усталое, я увидел и его глаза, тоже усталые, и набрякшее под глазами, говорившее о нервной и тяжкой работе. Взгляд у него отсутствующий, даже когда во время разговора он смотрел на меня. Он не видел меня, я ему был безразличен. И лишь гордость, лишь характер, тот самый гордый, принципиальный, видно, не позволял ему наплевать на все и уйти.
- Как это неприлично, - начал он, нарушив пустое молчание, - как неприлично ехать на природу и считать себя безнаказанным лишь потому, что вы кем-то там являетесь... Что вас всегда прикроют, что вам все возможно...
- Ну почему же? - возразил я в том же тоне. - Это вы, наоборот, здесь хозяева и считаете, что можете делать с нами что хотите! Приехать ночью, попугать, снять номера... А когда вам это не удается...
- Ах бросьте! - воскликнул он искренне. Он не умел дипломатничать и скрывать свои чувства. - Разве я не подошел к вам по-хорошему, когда вы тянули свою сетку?
- Веревку, - перебил я.
- ...когда вы тянули свою сетку, и я объяснил, что вы нарушаете...
- Вы не объясняли, вы качали права, - сказал я, впрочем не очень уверенно. Меня обезоружила такая его нервность. Он и сейчас говорил со мной в том же тоне, как тогда у реки. Но тогда я был зол и не мог услышать этих мягких, осуждающих интонаций, которые никак не были оскорбительны. Это мне, конечно, из-за моего тогдашнего чувства вины и уязвленности все слышалось не так...
- Я не умею качать права, не тот я человек! - воскликнул возбужденно он. - Я мог лишь в сердцах что-то не так сказать. Но ведь посудите: тут до вас приехали одни из Москвы и стали бросать в реку отраву, чтобы достать несколько лещей...
- Здесь есть лещи? - спросил я.
- Есть... И им ничего не скажи, они с такими машинами... А потом другие приехали, а на том самом месте, чуть дальше, чем вы, прямо на луговине единственную в этой излуке березку спилили! А я ее с детства помню! А им тоже не скажи! Они в форме! Ну как я могу после этого жить? Я тут родился, это мои родные места, я отсюда на фронт уходил, и речка, вот та самая речка, где вы озоровали, мне по ночам на фронте снилась... А вы сетью ее грести...
- Да не гребли мы там ничего... Зацепились за корягу, - зачем-то объяснил я.
- Но была же сеть! - взволнованно закричал он. - Но скажите, была она? Вот сейчас мне скажите. Я готов снять свои обвинения! Ну?