Партизаны тем временем всё дальше и дальше отходили от железной дороги. Следом за Антоном Корницким, который руководил этой операцией, шел Василь Каравай, здоровенный хлопец с пышными рыжими усами. Он был чем-то недоволен, часто останавливался и оглядывался, точно хотел вернуться назад.

- Ты чего сопишь, как паровоз? - спросил Каравая Корницкий.

- Может, мы не так сделали, Антон? - заговорил Каравай. - Поймать такого крупного гада и выпустить живого? Может, его следовало расстрелять?

- Нет, Василь. Все сделано правильно. Человек должен всегда заглядывать вперед. Если б мы его расстреляли, так свора Пилсудского объявила бы его мучеником, страдальцем, святым человеком. Может, памятников бы ему наставили, часовен понастроили. А про то, что случилось с Максимовичем, теперь придется им молчать. Где ж это видано, чтоб средь бела дня простые полещуки задержали такую важную дворянскую особу и отлупцевали словно ту Сидорову козу!..

КАКИМ ВЕТРОМ?

Любознательная спутница неудачливого воеводы была неправа. Корницкому, который носил партизанскую кличку Пчела, в то время было еще далеко до тридцати лет. Бывший фронтовик, активный участник Октябрьской революции, организатор партизанского отряда против кайзеровских оккупантов, Корницкий не мог примириться с восстановлением строя помещиков и капиталистов. Партийные организации Западной Белоруссии проводили в подполье самоотверженную работу, подготовляя людей ко всенародному вооруженному восстанию: выпускали и распространяли листовки, собирали оружие. Но Корницкий был недоволен, ему хотелось действовать, сражаться.

- Покуда мы тут сами себе читаем проповеди, - говорил он на подпольном партийном собрании, - они подвозят к границе пушки и пулеметы, колючую проволоку и цемент. А мы бумажки с молитвами наклеиваем на хаты и заборы: "Дорогие товарищи! Не платите оккупантам податей, не давайте подвод..." Я в партию вступал не для того, чтобы деликатно раскланиваться с оккупантами.

- А ты хочешь один их одолеть?

- Один не один, но я не могу терпеть, если вражеский сапог топчет нашу землю. И с врагами надо разговаривать не шепотом воззваний, а громом гранат и пулеметов. Ежедневно, ежечасно! Правда, Василь?

- Иначе и нельзя, - басом поддакнул своему давнишнему дружку и командиру Василь Каравай, двинув широким плечом. - Разговоры тут не помогут.

- Ну, вот видите! - с торжеством посматривал на руководителя подпольной группы Корницкий. - Два за войну с оккупантами, три против.

- Глупости ты говоришь, Антон! Пойми, что после ваших налетов приезжают карательные отряды, а бороться с этими карательными отрядами мы еще не готовы. Они хватают и истязают ни в чем не повинных людей. А вы в это время, не имея силы против этих бандитов, отсиживаетесь по хатам.

- И потом наносим такие сильные удары, что небу жарко становится. Считая, что разговор окончен, Корницкий встал. - Ввязываться в бой с регулярными войсками не наше дело.

Люди выходили из помещения по одному и тонули в ночной мгле, ощупывая в кармане холодноватую сталь пистолета. Смерть подстерегала их на каждом шагу.

- Эх, хорошо там, в моих Пышковичах! - шептал иной раз своему дружку Корницкий. - Повсюду свои люди - от волости до самой столицы! Повсюду мирно пашут, сеют, поют в страду песни. Люди просто и открыто глядят друг другу в глаза. А тут кнут да палки... Ты, Василь, помнишь пышковицких девчат? Верочку-то не позабыл еще?

- Брось ты, Антон! - гудел Каравай.

- Нет, брат, не брошу. Мне хлопцы передавали, что она два дня ревела, когда мы сюда поехали. Я и то думаю, такой кавалер! На голове репка с красной звездочкой, теплые глаза, золотые усы, длинные, как у императора Александра Второго. А самое главное, что из тебя за целый вечер ведь ни одного слова не вытянешь... Девчата таких любят!

- Зато ты, как тетерев... Не знаю, как там обо мне, а Таисия от окна не отходит, если ты к ним не забежишь. А и на что б тут, кажется, глядеть-то, если правду говорить? Росту, можно сказать, ниже среднего, глаза бабьи, лицо голое, как у ксендза. Изо всех мужских примет только и есть, что нечесаные вихры под козырьком. Надень на тебя платье, шляпу, так ведь вахмистры из жандармерии не дадут тебе проходу...

- Фю-у-у!.. - свистнул Корницкий. - Ты хоть и Шмель, а можешь иной раз высказать интересную человеческую мысль. Сейчас придем домой и проверим.

Они никогда не разлучались, эти два друга. Подпольщики и партизаны любили их за безумную отвагу, за рискованные молниеносные налеты на вражеские гарнизоны. Всюду у них были друзья, которые давали им приют, предупреждали об опасности, сообщали о намерениях оккупантов.

Еще специальный поезд не отошел и сотни километров от Варшавы, а Корницкий через поляка-телеграфиста уже знал, в каком вагоне ехал воевода и сколько с ним вооруженных людей. И Корницкий еще никогда не отступал, не отказывался от дела, которое поручала подпольная партийная организация. Наоборот, чем труднее было дело, тем с большей энергией он за него принимался, тем с большим напряжением и ясностью работала мысль. Когда показался дымок паровоза долгожданного поезда, Корницкий отделился от группы партизан, которым приказал залечь в кустах, перескочил через кювет и поднял красный флаг - сигнал остановки...

Дня через три Корницкому принесли газету, в которой коротко сообщалось, что новоиспеченный воевода вынужден был подать в отставку по причине плохого состояния здоровья. Вполне понятно, что о розгах ничего не было сказано. Ибо, как это разъяснил партизанам Корницкий, в высших сферах не принято говорить о том, что розги, приготовленные для народа, начинают посвистывать по задам самих аристократов.

Подождав, пока партизаны вдоволь нахохочутся, Корницкий подошел к Василию Караваю и приказал ему еще раз пройтись перед хлопцами.

- Только без смеху, без кривлянья, а так, как и полагается серьезному и строгому офицеру, который примчался в жандармерию с особым поручением!

Василь Каравай поправлял на себе форменную фуражку, сверкающие погоны на шинели, проводил рукой по своим пышным рыжеватым усам и шел важным шагом прямо на Корницкого.

- Отставить! Так ходят только гусаки! Ты майор, понимаешь, майор. Взгляд у тебя должен быть пресыщенный, будто ты уже всего нагляделся, все изведал, все знаешь. И вместе с тем чуть настороженный. Шаг следует растягивать, туловищем, повторяю, не вертеть. Голову поворачивай тоже не спеша. Поскольку поручение у тебя важное, то зубы особенно не скаль. У тебя нет времени разводить деликатности... Ну, начинай сначала, пане майор!

Каравай возвратился на прежнее место, как актер, который не потрафил во время репетиции строгому, требовательному режиссеру, и повторил все сначала.

...А ночью несколько возков и саней подлетало к огороженной плотным забором жандармерии, и солидная фигура офицера скрывалась в узенькой калитке. За ним проскальзывали во двор еще несколько человек и становились возле окон и дверей. И вскоре длинные огненные языки вырывались из окон, поднимаясь к железной крыше. И все, увидев горящую жандармерию, уже знали: в округе появилась Пчела! И никто не отваживался тушить подожженный Пчелою дом.

Напрасно искали следов Пчелы в пущах, в соседних лесных чащах. Она исчезала так же незаметно, как и появлялась. Она вылетала на короткий момент из-под соломенных крыш и, сделав свое дело, снова возвращалась под ту же самую крышу. Снова превращалась в мирного земледельца, столяра, сапожника или кузнеца. Налетали разъяренные полицейские, прибывали солдаты. Жандармы угрожали, расспрашивали, истязали на допросах. Кто? Где они? Куда ушли? И часто тот, кто еще только вчера хохотал вместе с Корницким и Караваем, отвечал, удивленно глядя в глаза оккупантам: "Пчела? Теперь же зима! Чего ей тут надо на улице в такой холод?.."

А Пчела уже летала далеко от этих мест. Рядом с ней гудел Шмель. Временами они разлучались, попадали в самые неожиданные положения, грозившие им бедой и даже гибелью. Но ни Корницкий, ни Каравай не сворачивали с избранного ими пути. Из таких грозных положений и боев они выходили еще более сильными, более опытными, готовыми к новым боям и любым невзгодам. Правда, Корницкий временами чувствовал сильное утомление следствие постоянного сверхчеловеческого напряжения.