– Заседание продолжается, – сказал великий комбинатор, – на этот раз без участия депутата сумасшедших аграриев О. Бендера.

Он долго еще сидел под аркой почтамта, то одобряя свой поступок, то сожалея о нем. Ветер забрался под макинтош Остапа. Ему стало холодно, и он с огорчением вспомнил, что так и не купил второй шубы.

Прямо перед ним на секунду остановилась девушка. Задрав голову, она посмотрела на блестящий циферблат почтамтских часов и пошла дальше. На ней было шершавое пальтецо короче платья и синий берет с детским помпоном. Правой рукой она придерживала сдуваемую ветром полу пальто. Сердце командора качнулось еще прежде, чем он узнал Зосю, и он зашагал за ней по мокрым тротуарным плитам, невольно держась на некоторой дистанции. Иногда девушку заслоняли прохожие, и тогда Остап сходил на мостовую, вглядываясь в Зосю сбоку и обдумывая тезисы предстоящего объяснения.

На углу Зося остановилась перед галантерейным киоском и стала осматривать коричневые мужские носки, качавшиеся на веревочке. Остап принялся патрулировать неподалеку.

У самой обочины тротуара жарко разговаривали два человека с портфелями. Оба были в демисезонных пальто, из-под которых виднелись белые летние брюки.

– Вы вовремя ушли из ГЕРКУЛЕС’а, Иван Павлович, – говорил один, прижимая к груди портфель, – там сейчас разгром, чистят, как звери.

– Весь город говорит, – вздохнул второй.

– Вчера чистили Скумбриевича, – сладострастно сказал первый, – пробиться нельзя было. Сначала все шло очень культурно. Скумбриевич так рассказал свою биографию, что ему все аплодировали. «Я, говорит, родился между молотом и наковальней». Этим он хотел подчеркнуть, что его родители были кузнецы. А потом из публики кто-то спросил: «Скажите, вы не помните, был такой торговый дом “Скумбриевич и сын, скобяные товары”». Вы не тот Скумбриевич? И тут этот дурак возьми и скажи: «Я не Скумбриевич, я сын». Представляете, что теперь с ним будет? Первая категория обеспечена.

– Да, товарищ Вайнторг, такие строгости. А сегодня кого чистят?

– Сегодня большой день! Сегодня Берлага, тот самый, который спасался в сумасшедшем доме. Потом сам Полыхаев и эта гадюка Серна Михайловна, его морганатическая жена. Она в ГЕРКУЛЕС’е никому дышать не давала. Приду сегодня часа за два до начала, а то не протолкаешься. Кроме того, Бомзе…

Зося пошла вперед, и Остап так и не узнал, что случилось с Адольфом Николаевичем Бомзе. Это, однако, нисколько его не волновало. Начальная фраза разговора была уже готова. Командор быстро нагнал девушку.

– Зося, – сказал он, – я приехал, и отмахнуться от этого факта невозможно.

Фраза эта была произнесена с ужасающей развязностью. Девушка отшатнулась, и великий комбинатор понял, что взял фальшивый тон. Он переменил интонацию, он говорил быстро и много, жаловался на обстоятельства, сказал о том, что молодость прошла совсем не так, как воображалось в младенческие годы, что жизнь оказалась грубой и низкой, словно басовый ключ.

– Вы знаете, Зося, – сказал он наконец, – на каждого человека, даже партийного, давит атмосферный столб весом в 214 кило. Вы этого не замечали?

Зося не ответила.

В это время они проходили мимо кино «Капиталий». Остап быстро посмотрел наискось, в сторону, где летом помещалась учрежденная им контора, и издал тихий возглас. Через все здание тянулась широкая вывеска:

Гособъединение Рога и Копыта

Во всех окнах были видны пишущие машинки и портреты государственных деятелей. У входа с победной улыбкой стоял молодец-курьер, не чета Паниковскому. В открытые ворота с дощечкой «Базисный склад» въезжали трехтонные грузовики, нагруженные доверху кондиционными рогами и копытами. По всему было видно, что детище Остапа свернуло на правильный путь.

– Вот навалился класс-гегемон, – сказал Остап печально, – даже мою легкомысленную идею – и ту использовал для своих целей. А меня оттерли, Зося. Слышите, меня оттерли. Я несчастен.

– Печальный влюбленный, – произнесла Зося, впервые поворачиваясь к Остапу.

– Да, – ответил он, – я типичный Евгений Онегин, он же рыцарь, лишенный наследства советской властью.

– Ну, какой там рыцарь!

– Не сердитесь, Зося. Примите во внимание атмосферный столб. Мне кажется даже, что он давит на меня значительно сильнее, чем на других граждан. Это от любви к вам. И, кроме того, я не член профсоюза. От этого тоже.

– Кроме того, еще потому, что вы врете больше других граждан.

– Это не ложь. Это закон физики. А может быть, действительно, никакого столба нет, и это одна моя фантазия?

Зося остановилась и стала стягивать с руки перчатку серо-чулочного цвета и такой же доброты.

– Мне тридцать три года, – поспешно сказал Остап, – возраст Иисуса Христа. А что я сделал до сих пор? Учения я не создал, учеников разбазарил, мертвого Паниковского не воскресил, и только вы…

– Ну, до свидания, – сказала Зося, – мне в столовку.

– Я тоже буду обедать, – заявил великий комбинатор, взглянув на вывеску: «Учебно-показательный пищевой комбинат ФЗУ при Черноморской государственной академии пространственных искусств», – съем какие-нибудь дежурно-показательные щи при этой академии. Может быть, полегчает.

– Здесь только для членов профсоюза, – предупредила Зося.

– Тогда я так посижу.

Они спустились вниз по трем ступенькам. В глубине учебно-показательного комбината под пальмой, зеленой, как кровля дома, сидел черноглазый молодой человек и с достоинством смотрел в обеденную карточку.

– Перикл! – еще издали закричала Зося. – Я тебе купила носки с двойной пяткой. Познакомьтесь. Это Фемиди.

– Фемиди, – сказал молодой человек, сердечно пожимая руку Остапа.

– Бендер-Задунайский, – грубо ответил великий комбинатор, сразу сообразив, что опоздал на праздник любви и что носки с двойной пяткой – это не просто продукция какой-то кооперативной артели лжеинвалидов, а некий символ счастливого брака, узаконенного ЗАГСом.

– Как! Разве вы еще и Задунайский? – весело спросила Зося.

– Да, Задунайский. Ведь вы тоже уже не только Синицкая? Судя по носкам…

– Я Синицкая–Фемиди.

– Уже двадцать семь дней, – заметил молодой человек, потирая руки.

– Мне нравится ваш муж, – сказал рыцарь, лишенный наследства.

– Мне самой нравится, – ответила Зося запальчиво.

Пока молодые супруги ели флотский борщ, высоко подымая ложки и переглядываясь, Остап недовольно косился на культ­плакаты, развешанные по стенам. На одном было написано: «Не отвлекайся во время еды разговорами. Это мешает правильному выделению желудочного сока». Другой был составлен в стихах: «Фруктовые воды несут нам углеводы». Делать больше было нечего. Надо было уходить, но мешала неизвестно откуда подоспевшая застенчивость.

– В этом флотском борще, – с натугой сказал Остап, – плавают обломки кораблекрушения.

Супруги Фемиди добродушно засмеялись.

– А вы, собственно, по какой линии работаете? – спросил Остап молодого человека.

– А я, собственно, секретарь изоколлектива железнодорожных художников, – ответил Фемиди.

Великий комбинатор стал медленно подыматься.

– Ах, представитель коллектива! Этого можно было ожидать! Однако не буду отвлекать вас разговорами. Это помешает вам правильно выделять желудочный сок, столь необходимый для здоровья.

Он ушел, не попрощавшись, срезая углы столиков, двигаясь к выходу по прямой.

– Увели девушку! – пробормотал он на улице. – Прямо из стойла увели. Фемиди! Немизиди! Представитель коллектива Фемиди увел у единоличника-миллионера…

И тут с потрясающей ясностью и чистотой Бендер вспомнил, что никакого миллиона у него уже нет. Додумывал он эту мысль на бегу, разгребая руками прохожих, как пловец воду в состязании на побитие мирового рекорда.

– Тоже, апостол Павел нашелся! – шептал он, перепрыгивая через клумбы городского сада. – Бессребреник, с-сукин сын! Менонит проклятый, адвентист седьмого дня! Дурак! Если они уже отправили посылку – повешусь! Убивать надо таких толстовцев!