— Что вы предлагаете? — спросил его царь.
— Россия должна иметь Немецкий комитет, работающий на благо свободы в Германии; я желаю, чтобы в рядах вашей армии сражался и Немецкий легион, который заодно с русскими начнет освобождение не только Пруссии, но и всей Германии…
«Немецкий комитет» Штейна явился прообразом того национального комитета «Свободная Германия», какой через 130 лет возник в Москве из числа немецких военнопленных — для борьбы против гитлеризма. Штейн призывал своих единоплеменников:
«Вы, которых завоеватель погнал в Россию, покидайте знамена рабства, сбирайтесь под знамена отечества, свободы и национальной чести…» В своих воззваниях он проклинал слабость немецких правителей, но Александр вычеркивал эти слова:
— Не будем рвать волосы с голов монархов… Шефом «Немецкого комитета» царь сделал герцога Ольденбургского, изгнанного из своих владений Наполеоном и теперь сидевшего на русских хлебах. Штейн жаловался Уварову:
— Этот медиатизированный балбес мечтает на спинах русских солдат вернуться в свои ольденбургские поместья. Мне трудно иметь дело с дураком, который любит читать всем русским нудные лекции о благородстве герцогов Ольденбургского дома…
Герцог был против создания «Немецкого легиона»:
— Штейн, вы призываете немцев отказаться от присяги их королям, ваши проекты таят в себе пагубный дух революций, они разрушают основные принципы легитимизма. Неужели вы мыслите, что немцы способны действовать без нас? Все, что ни делается в Германии, все делается по почину германских князей.
Штейн отвечал, что князья — это позор Германии:
— Я сначала научу вас выкинуть из головы бред о том, будто мир сотворен богом только для вас. И не вы поведете за собой народы, а сами потащитесь в хвосте у народов. Грош мне цена, — зло выговорил Штейн, — если бы я служил вашим сиятельным коронам. Если я чего-либо еще и стою, так только потому, что служу всем немцам всей несчастной Германии…
Дело было уже в Петербурге. Александр особым «мемуаром» подтвердил правомочность Штейна, для которого общность интересов немецкой нации важнее обособленных желаний германских королей, принцев, епископов и герцогов.
Штейн ожидал приезда поэта Морица Арндта:
— У него зычный, как полковая труба, голос мейстерзингера, который и пропоет для немцев сигнал, зовущий к свержению тиранов! Арндт не станет ковыряться в дебрях мифологии. Этот парень с острова Рюген умеет говорить площадным языком, каким говорили с немцами Ульрих фон Гугген и Томас Мюнцер…
Был конец августа, когда поэт Мориц Арндт, переодетый для маскировки купцом, прибыл из Праги в Петербург и сразу же приехал к «Демуту», в номерах которого проживал Штейн. Штейна он застал среди русских друзей — Сергея Уварова, астронома Федора Шуберта и мореплавателя Крузенштерна.
— О, вот и вы! — обрадовался Штейн. — Садитесь и пишите. Пишите лишь то, о чем кричит душа и скорбит сердце…
Из-под пера Арндта родился «Soldaten Katechismus» («Солдатский катехизис»), в котором поэт обращался к немецким солдатам, шагавшим по горячей русской земле:
«Вы полагаете, что, принеся присягу знамени какого-либо короля, должны слепо выполнять все, что он вам ни прикажет. Значит, вы почитаете себя не людьми, а глупыми скотами, которых можно гнать, куда королям угодно… Истинная солдатская честь заключается в том, что никакая сила и никакая власть не могут принудить благородного и свободного человека творить несправедливые дела… Германская солдатская честь — это когда солдат чувствует, что он, прежде чем стать подданным германских королей, был сыном германской нации, когда он внутренне ощущает, что Германия и ее народ — БЕССМЕРТНЫ, а его господа, все короли с их честью и позором — лишь ВРЕМЕННЫ…»
В первые дни грозного 1941 года «Солдатский катехизис» поэта Арндта помог нашим пропагандистам в трудной борьбе с идеологией Геббельса. Но вчитайтесь еще раз в слова Арндта, и вам невольно вспомнятся знаменитые слова Сталина: «Гитлеры приходят и уходят, а Германия, а немецкий народ остаются…»
Штейн клал горячую руку на плечо Морица Арндта:
— Мы трудимся ради лучшего будущего! Сейчас самая простецкая песня о родине, которую станут распевать в казармах или в трактирах за кружкою пива, значит для Германии гораздо больше, нежели все ходульные драмы Шиллера или Клейста…
Они засыпали Германию листовками, прокламациями, песнями и стихами, зовущими к борьбе за свободу, они призывали всех немцев повиноваться едино лишь голосу совести.
— Не будем забывать об Йорке, — часто напоминал Штейн… Наполеону было доложено, что многие немцы перешли на сторону русской армии; императора охватила ярость:
— До чего же этот коварный византиец Александр любит возиться со всякой продажной сволочью! Но я жалею.., да, мне очень жаль, что мерзавец Штейн не попался мне годом раньше. Ах, как мне хочется его расстрелять!..
***
Воспоминания Морица Арндта о России в 1812 году были переведены на русский язык лишь в 1871 году. Русские мемуаристы еще раньше запечатлели облик и разговоры Штейна, общение с которым было делом нелегким. Его высокий подвижный ум требовал от собеседника полной душевной отдачи, большой образованности и немалого красноречия. Штейн не терпел фальши и пустого фразерства, уважая в людях только прямоту характера и веру в конечную победу. Сам же он никогда не мыслил шаблонами, авторитетов для него не существовало… Когда горела Москва, в столичном обществе возникла растерянность, аристократы гадали, куда им бежать — в Оренбург или в Олонец, но Штейн в эти дни спокойно завтракал у «Демуга», говоря Арндту:
— Решат эту войну не царь, не аристократы, а — русские люди! Зарево горящей Москвы стоит, пожалуй, десяти испанских Сарагос, в дыму московского пожарища навсегда погасло для Наполеона волшебное солнце Аустерлица…
Иначе думали политики Европы! Наполеон уже покинул Москву, но австрийский канцлер Метгерних еще не верил в победу России, даже бегство императора в Париж не отрезвило его:
— Согласен, что Франция изнурена до предела, но ведь и армия Кутузова едва дотащила ноги до Немана; этот рубеж — последний шаг варваров к Европе, а в отступлении Наполеона из Москвы я усматриваю лишь хитрейший маневр гения, который скоро и окончательно погубит проклятую Россию…
В светских гостиных Петербурга Штейн рассуждал:
— Наполеон — это порочная смесь Талейрана с Жильблазом, но самое главное в его натуре…, пошлость! Она блистательно сказалась еще в Египте, где он бросил всю армию ради спасения своей персоны, эта пошлость подтвердилась и в России, где он предельно ясно выразил озабоченность о сохранении своей драгоценной шкуры… Вообще, — заключал Штейн, — Наполеон всегда был непревзойденным канальей!
В эти дни он был приглашен на обед к императрице Марии Федоровне, матери царя, урожденной принцессе Вюртембергской; радуясь, что теперь ей не надо бежать в Олонец или Оренбург, эта глупая матрона стала рукоплескать — со словами:
— Если хоть один француз выберется живым из России или пределов германских, я буду стыдиться называть себя немкой.
— Ваше величество, — вдруг поднялся над столом Штейн, разгневанный, — вы должны бы стыдиться не своего народа, а своих же братьев и племянников, которые давно продали свой народ и потащились вслед за Наполеоном против своей же родины — Германии и пошли против России, которая вас приютила… Так разговаривать с монархами умел только Штейн!
10 ноября зима пришла в Петербург обильным снегопадом. Французы спасались бегством в сторону Вильны и Пруссии. «Наступает время, — писал Штейн, — когда всему народу следует подняться ради свободы. Пора показать миру, что не мы, немцы Германии, а немецкие монархи добровольно склонили свои выи под чужестранным ярмом…» В декабре маршал Макдоналъд начал отводить французские войска из-под Риги, его прикрывал с тыла прусский корпус генерала Йорка. Была сильная метель, а на дорогах — гололедица, лошади совсем выбились из сил, волоча в постромках пушки и зарядные фуры.