Наведывалась в гости Шура и простодушно очаровывалась:

- Ой, счастливая, ой, счастливая ты, Галка!..

И больше слов не находилось у нее. И трогала своими огрубелыми, обветренными руками дорогую сверкавшую мебель в квартире Марка Сергеевича, щупала ковры, поглаживала и встряхивала меховые шубы и шапки. Всегда уезжала от Галины с ворохом ношеной, но добротной одежды, с дефицитными в те времена колбасами и консервами.

Но однажды этот искусственный, потому что в нем так и не расцвела любовь, рай закончился - Галина получила письмо с Севера, в котором суховато, вкратце сообщалось, что во время полевых работ в тайге пьяного Данилу придавило спиленной лесиной и что лежит он теперь в краевой больнице Красноярска безногий и в состоянии помрачения рассудка. "Будете, гражданка Перевезенцева, забирать или как?.."

Странно, но словно бы все годы разлуки с Данилой ждала Галина вести, что ему требуется неотлагательная помощь именно от нее. И показалось тогда Ивану - не раздумывая, не убиваясь, не кляня судьбу, понеслась она за отцом.

Детям уже в дверях впопыхах обронила:

- Ждите с отцом.

Когда ее подвели к больничной койке, она оторопела, хотя в письме ясно было сказано, что обезноживший и безумный. Лежал перед ней заросший клочковатыми грязно-седыми волосами мальчиковатый старик с безумными слезящимися глазами, изможденный, страшный, какой-то весь невзаправдашний.

- Данила... - беспомощно протянула Галина ни вопросом, ни утверждением. Настороженно, но и с надеждой посмотрела на врача - молодого, но утомленно ссутуленного мужчину.

Врач участливо подвигал бровями, собирая на высоком лбу молочковатую рябую кожу:

- Он самый, он самый. По документам - Данила Иванович Перевезенцев. Вконец опустившийся... а ведь по годам ему еще далековато до старости. Увы, более мы ничем помочь ему не можем - надо забирать или определять в дом для инвалидов. Можем посодействовать: ведь у него прописка местная, да и вы с ним, кажется, в официальном разводе...

Галина вздрогнула и так взглянула на врача, что тот, будто ожегся, невольно отпрянул, но тут же оправился и сморщил губы в недоуменно-критичной усмешке. Притворился, будто непременно нужно отойти к другим больным.

- Каждому, разумеется, свое, - изучающе посмотрел он на Галину от соседней койки, на какие-то свои мысли покачал встрепанной лобастой головой.

Галина присела на корточки:

- Данилушка, узнал ли ты меня?

Но он не узнал ее. Безобразно шевелил разбитыми, покрытыми коростами губами, зачем-то закусывая ус, и пытался высунуть из-под одеяла култышку, будто хотел, как ребенок, похвастаться перед незнакомым человеком.

- Доберемся до дому - тебе, родненький, станет лучше, полегчает, вот увидишь... Про детей-то наших почему не спросишь? Они уже большие, оба в университете учатся, сейчас у них сессия. Славные ребятишки. Ваньча обличьем в тебя - рослый да красавец, а Еленка мордашкой в меня, а вот характером в папочку - душевная да ласковая. И оба умные - уж не в меня ли одну? невесело улыбнулась Галина, поправляя одеяло на Даниле.

Он успокоился и щурился на Галину, будто издалека смотрел на нее.

- По этим глазам из миллионов признала бы тебя, Данила, хоть как изувечила бы тебя жизнь, - поглаживала она его худую слабую руку.

Но он никак не отзывался.

Как добирались из Красноярска - никому никогда не рассказывала Галина. Только Шуре однажды обмолвилась:

- Думала, с ума сойду, не выдержу. Уж так люди хотят отгородиться от чужих бед, не заметить стороннего горя и беспомощности! Порой брезгливо смотрели на моего Данилу. Но я-то физически о-го-го какая выносливая и крепкая духом, ты же знаешь, Шурка! Да?

Весь двор и Иван с Еленой из окна квартиры запомнили, как решительно, но бережно вытаскивала она мужа из такси, как, вся напрягаясь своим тоненьким, худеньким телом, брала, безногого, маленького, будто грудного ребенка, на руки и торопливо, но не с опущенной головой, шла с ним к подъезду. На лавках сидели женщины, за столом резались в домино мужчины, но ни к кому не обратилась она за помощью, словно несла свой крест, как, быть может, свыше и предуготовлено - каждому самому нести свой, единственный, несхожий ни с одним другим, как нет на земле, подмечено издавна, и людей зеркально похожих друг на друга даже внешне.

Все, казалось, онемели и окаменели, увидев ее с чем-то необычным на руках. Сразу и не разобрались - "поклажа или что такое там у нее", "голова не голова, руки не руки у клади". А когда сообразили, что надо помочь, Галина уже скрылась в подъезде и взбиралась на второй этаж.

Задыхаясь, ввалилась в квартиру, растянулась с Данилой на диване. Родителей встретили бледный, окостенело-неподвижный Иван и обморочно-бледная, заплакавшая Елена. Мать смогла им улыбнуться: мол, бывает и хуже, выше нос, молодежь!

Марк Сергеевич пришел вечером, испуганно - но зачем-то старался выглядеть строгим - посмотрел на спавшего в супружеской постели Данилу, побритого, отмытого, порозовевшего и теперь точь-в-точь похожего на старичка-ребенка.

Марк Сергеевич пригласил Галину на кухню. Потирал свои крепкие волосатые руки, покачивался на носочках и долго говорил путано, околично, а потом набрал полную грудь воздуха и как бы на одном дыхании предложил пристроить Данилу в дом для инвалидов или психиатрическую лечебницу.

- В самые-самые наилучшие определим. Если хочешь, - хоть в саму Москву. Дорогая, не губи ты своей жизни! Ты так молода, красива, умна. Кто он тебе, зачем он тебе?

- Да что же вы, люди добрые, предлагаете мне?! Как же я потом в глаза детям и внукам буду смотреть? Как же я жить-то дальше буду? Бросить человека в беде, отца моих детей? Вы что, чокнулись все?

Марк Сергеевич еще года два приходил к Галине, помогал по хозяйству, но все же оставил свои старания и вскоре благополучно обзавелся новой семьей, в жены взяв совсем молоденькую. Может быть, наконец по-настоящему сделался счастливым и довольным.

Данила лет пять лежал безнадежно немощным, отстраненным от мира сего, молчал и смотрел в потолок, но порой мычал и дико водил глазами. Ни Галины, ни детей он так и не признал. В доме неприятно пахло, однако было по-прежнему чисто, накрахмаленно, сияюще-светло. Летом также был прекрасен цветущий балкон. Галина исхудала, но, как когда-то, не постарела, не согнулась, не отчаялась и не озлобилась на судьбу, хотя билась на двух работах, потому что денег нужно было много.

Дети успешно закончили учебу. Иван с охотничьим азартом окунулся в журналистику, в газетное коловращение и рано преуспел своим, поговаривали, бойким, благоразумным пером. Пробил себе служебное жилье и совсем отдалился ото всего перевезенцевского. И разок в месяц, случалось, не забежит домой. Он жил так, как считал нужным, и вполне был доволен собой. Одно время хотел было предложить матери, чтобы, как сдавалось ему, не мучалась она, определить отца в дом инвалидов (об этом ему вкрадчиво нашептал Марк Сергеевич), но не решился.

Как-то раз мать упрекнула его: "Какой-то ты, сын, равнодушный растешь".

Он сердито промолчал и долго не появлялся в родительском доме.

"Без совести я жил, молодой и самоуверенный, - подумал сейчас Иван, зачем-то с усилием прижимая ладони к глазам. - Что хотел предложить матери! Ничтожество! Да, да, как я был ничтожен и самонадеян - до безумия! Я совершенно не понимал матери и, выходит, что не любил ее. Ничего мне на протяжении почти целой жизни не надо было, кроме личного успеха и комфорта. Я так часто, с самой юности ломал свою судьбу, глушил всякий здоровый и чистый звук из своей души, боялся, что уведет он меня от моих грандиозных проектов. А теперь понимаю, что все это было просто эгоизмом, если не сказать точнее и крепче... Жизнь матери так и говорит мне: живи сердцем, люби и радуйся тому малому, что пошлет тебе судьба в награду..."

Иван снова поднял глаза на портрет молодой матери и шепнул:

- Прости мама, если можешь. - И что-то застарело-ссохшееся подкатило к горлу. Стало тяжело дышать.