– Я забыла, Веч, что там продается. Капустницу только помню одну, – улыбалась. – Но я вспомню, Веч! Ты мне де-нюх дай – и я вспомню.

– Де-нюх? А давай лучше я напишу: “Выдать. Луначарский”. Пойдет?

– Не-е, Веч! – засмеялась.

Валюту разменивать придется. Но за счастье такое – не жалко отдать.

Правда, приглядывал я тут, возле дома, одну шинель. Но – уровня

Акакия Акакиевича мне не достичь. Слабоват. Федот, да не тот, пальто, да не то, метод, да не этот! Пошли в обменник. Купюру разменял. Деньги в бумажник сунула. Кивнула: “Спасибо, Веч!”

Долго смотрел ей вслед. Пока не свернула на Кирпичный. Потом по

Мойке пойдет. Там, наверное, ветер дует, воду рябит. Красота, после больницы-то! По Гороховой, забитой машинами, дойдет до Садовой, по ней – к Сенной. Любит она дорогу эту! Ликовал вместе с ней.

И дома улыбался еще. Телефон зазвонил. Говнодав меня требует? Ну и что? Это тебе не просроченная виагра: все свежее, натуральное! Да с чистой совестью, да по свежему воздуху. Красота! В Москву с товаром поедем, на международный рынок станем выходить!

– Слушаю! – крикнул в трубку.

После паузы:

– Алло.

Настя.

– Привет, дорогая!

– Ну как вы там?

– Нормально.

Какой-то тревогой из трубки повеяло.

– А мать как держится?

– …Нормально. Ничего.

– Позови-ка мне ее.

– Она… в ванной сейчас.

Улыбка моя, отражаясь в зеркале, уже глупой казалась.

– …В ванной? При ее-то водобоязни? – Она слегка напряженно хохотнула. Долгая пауза. – Ты что – отпустил ее, отец?

Пауза еще более долгая.

– Ну а что? Пусть свободе порадуется! – ответил я. – Счастье – лучшее лекарство.

– Ты что?.. Рехнулся, отец? Стас разве не говорил тебе, что алкоголизм не излечивается?

– При чем тут алкоголизм? Человек радуется!

– Мы проходили уже ее “радости”! – Настя воскликнула.

Всегда я так: лечу счастливо – и мордой об столб!

– Да не волнуйся… придет она, – пробормотал я.

– Да она, может, и адрес уже не помнит!

– Так что же мне делать?

– Беги, отец! И по пути во все шалманы заглядывай.

– Да.

“Кролик, беги!” Был такой любимый роман нашей молодости. Бежал по

Кирпичному, по Мойке, по Гороховой, Садовой, ко всем стеклам, витринам прилипая. Прерывисто, тяжело дышал. Третье дыхание.

На рынок вбежал, полный крынок. Нет. По рядам квашения промчался.

Которая тут ее капустница? Не пойму. Я, к сожалению, в такие нежные отношения с посторонними не вступаю, как она.

Заглянул в пивную на рынке, полную громко говорящих кавказцев, представил ее тут – как она просит прикурить вот у этого небритого кавказца, тянет к нему дрожащую ручонку с сигаретой… и это, наверное, счастье было бы – увидеть ее с ними, – радостно сел бы к ним и, может быть, выпил бы пива, расслабился наконец – сколько же можно за горло себя держать?

Но рай этот только представил – и нужно было уже бежать.

“Веч! – говорила она. – Если я пойму, что тебе мешаю, то уйду.

Насовсем”.

И я ее отпустил!

Потом я сидел на гранитном пеньке у нашей арки, сняв шапку и положив ее на колени. Прохожие вопросительно глядели на меня: подавать ли милостыню?.. Обождать!

– Ве-еч! Ты чего здесь? – вдруг послышался ее голосок.

Мерещится? Я поднял глаза. Она стояла передо мной – маленькая, тощенькая, с тяжелой, раздутой сумкой в руке. Как доволокла столько?

Я поднялся.

– Чего так долго ты?.. я уже извелся!

– На рынок ходила, Веч!

Не было тебя на рынке!.. Ну ничего. Главное, что вернулась.

Личико, правда, как клюквинка, набухло. И явственно доносится некоторый “аромат степу”. Но предупреждал же меня Стас, что алкоголизм не лечится. Я же сам подписался на этот вариант.

– Ну, отлично. Пошли домой. Чего это ты приволокла? – потянулся к ее сумке.

– Тайна! – отвела руку мою. – Но вы довольны будете!

Даже облизала губки язычком, вкусно чмокнула.

Что бы это могло быть такое? Как-то я привык бояться ее тайн!

Впрочем, привыкай по новой. Как бы с новыми силами. Давай считать, что за время ее отсутствия ты отлично отдохнул, поднабрался сил и спокойно перенесешь по крайней мере первые испытания. Улыбайся, генерируй счастье. Когда оно есть, то и легкие недостатки друг другу можно простить. Бутылка, кстати, там не прощупывается – несколько раз ненавязчиво коснулся сумки ногой. Может, продержимся… до чего-нибудь?

Мы вошли в квартиру – тепло здесь после уличной холодрыги.

– Ну? Помочь?

– Не ходи за мной! – улыбнулась таинственно, словно готовя мне радостный сюрприз. Боюсь я сюрпризов ее! Но – придется радоваться, иначе – слезы. А после слез, чтобы успокоиться, придется напиться…

Ей. А может, и мне? Когда-то я любил это дело. Вовремя остановился.

Может, время опять пришло? Отлично будем жить, с разбитыми мордами

“после совместного распития спиртных напитков”. Зато – без напряжения, делаем что хотим!.. Нет. Пару раз я пытался опускаться, оказалось – тяжело. Гораздо тяжелее, чем жить нормально. Сразу куча проблем и хлопот, нервы – на пределе!.. Погодим. Нормально попробуем

– скучной мещанской жизнью.

Впрочем, скучной – навряд ли. Уши – торчком. Пытаюсь по тихим шорохам учуять опасность, как известный таежный охотник Дерсу Узала.

Это чем-то она брякает в холодильнике? Полочку, что ли, вытаскивает?

Зачем? Что-то огромное, видно, туда запихивает. “Большое, как любовь!” Была когда-то у нас такая песня и танец: “Зе биг эз лав!” -

“Большое, как любовь!”. Кружком, взявшись за руки, отплясывали в ресторане “Крыша”, с друзьями и подругами. А в центре круга – лихо куролесит она. Недавно! Мне – сорок лет. И обошлось безумство это, как сейчас помню, в сорок рублей. Славно было. А сейчас я – таежный охотник Дерсу Узала. И – опасные шорохи… Вот – в кладовке уже странное постукивание. Место это отлично знаю. Там еще – Лев

Толстой, и в полом бюсте его бутылку прятала. Ничего, блин, святого!

Проверить пойти? Покончить с зыбким этим раем? Нет. Понадеемся еще!

Что-то очень долго там брякает… но там же вся посуда у нее!

“Формально все нормально”, как шутили мы с ней. Сколько словечек всяких было у нас – держались благодаря им, не падали духом. Мол, это лишь шутим мы и ничуть не страдаем.

После возвращения ее с покупками, помню, я выходил в прихожую, целовались, потом шумно принюхивались друг к другу: не пахнет ли чем? На этой шутке – держались: вовсе мы друг за другом не следим, а так, просто принюхиваемся, как собачки.

Еще, помню, шутка была. Когда она уже явно была навеселе, подносил свой кулак ей к носику, грозно произносил: “Чем пахнет?” Она, с упоением как бы, втягивала запах, сладко зажмурясь. Держались.

Веселились, как могли. Продержимся? Может, пойти дать ей понюхать кулак? Если сладко вдохнет, зажмурясь, вспомнит нашу шутку – значит, все хорошо. И, может, еще долго продержимся? А?

Нерешительно приподнялся… Рискованно. Вдруг рухнет даже то, что еще есть? Сел снова. Вот так я теперь провожу время за рабочим столом! Впрочем, это и есть теперь моя работа. Пошел. Кулак в запасе держал, за спиной. Как увижу ее – определю сразу: способна ли еще воспринимать? Заметил вдруг, что передвигаюсь бесшумно… охотник, выслеживающий рысь! На кухню внезапно вошел. Она, сидя на корточках у холодильника, испуганно вздрогнула, быстро захлопнула дверку.

Та-ак. Глянула снизу на меня, но почему-то не испуганным оком, а, я бы сказал, счастливо-таинственным. Сюрприз?

– Чего это там у тебя?

Снова глянула, еще более таинственно-радостно. Какой-то просто маленький праздник у нее.

– Показать?

– Ну.

Поглядела еще, как бы решаясь, потом – отпахнула дверцу… Арбуз!

Тяжело, кособоко лежит, занимая холодильник.

– Хочется, Веч! – сказала она, сияя.

Что ж – и для меня тоже радость: арбуз, а не алкоголь. А просто так радоваться ты не можешь уже?

– Дай кусить! – проговорил жадно.