– Самый высокий? Зачем только вы сидите тут! – гневно поднялся. -

Вот! – сберкнижечку свою распахнул.

– Что ж вы плохого в ней видите, Георгий Иваныч?

– Как? – выкатил свои бешеные очи. – По-вашему – это ничего? Вдвое урезали пенсию! Это как?

– Где вы видите это, Георгий Иваныч? – все так же любезно произнесла и даже головкой к его могучему “котлу” прильнула. – Внимательней надо смотреть!

– Что – смотреть? Вот – последняя строчка. Напечатано – тысяча пятьсот. А было – три тысячи! Это как?

– Но тут же есть и /предпоследняя/ строчка. В ней тоже напечатано – тысяча пятьсот тридцать два.

– Так это за прошлый месяц!

– Да нет, Георгий Иваныч, за этот. Смотрите – то же число. Видите?

Просто пенсию вам через два разных банка переводят теперь. Так им удобнее – может быть, налог меньше. Но вас это никак не затрагивает.

Поняли меня?

– Нет! – произнес яростно. Поражения своего не признает никогда.

Но я-то все понял уже: с дурью своей вломились, время отняли у очаровательной женщины!

– Пошли, батя! – потянул его за рукав.

Тут, кстати, и меня маленькая радость ждала. Красавица эта, сама любезность, – как ей сил хватает с такими вздорными людьми говорить?

– без всяких просьб и меня на экране высветила.

– Валерий Георгиевич?

– Да ничего… ладно… мы пойдем! – тянул отца за рукав, тот упирался, хотя тоже все понял, но последнее победное слово должно быть непременно за ним.

– А вот к вам, Валерий Георгиевич, вопросы есть!

Интересно.

– Вы сейчас работаете – или уже уволились?

Неужели так выгляжу, что и работать уже не могу? Но она ж догадалась!

– В смысле – служу ли? – пробормотал.

– Вот именно, – улыбнулась она. – С киностудии вы уволились? Сколько вы проработали там?

Да! эксплуатировался. Было дело. Питались оскорблениями, пили вино обид. Выросли, с друзьями вместе, неплохими специалистами. Уволили год назад – видимо, убоявшись блеска, ссылаясь на пенсионный возраст.

– Уволили в прошлом году, – я признался.

– Вот видите, – она обрадовалась, – а указано, что вы еще работаете!

– И что?

– Неполная пенсия тому идет, кто еще работает. А теперь – полная будет!

Это я удачно зашел.

– Спасибо.

Признал свою ошибку. Полный пенсионер! Но батя свою ошибку нипочем не признает!

– Надежда эта – веч-чно напутает, – с досадою бубнил.

– Это ты напутал, ты! А она, наоборот, все сделала для тебя – хоть и напрасно. Бумаги все для тебя собрала. Стой! Не выкидывай! – (Был сделан такой яростный жест.) – Все. Поехали.

Лютует батя.

– Куда?! – он вытаращился.

– А хотя бы в сберкассу! – я рявкнул. – Пенсию свою получи!

И мне, за труды мои напрасные, немножко дай – бедность уже взяла за горло!

“…воруют все, кому не лень”, – бормотал он еще в коридоре, хотя, как культурный человек, мог бы уже признать, что не прав. Но не признает!

– И-и-и! Верно! Ворують! Делають что хотять! – охотно подхватила бабка, оказавшаяся рядом. Уходим отсюда, пока не поглотил нас недовольный народ, пока не сделались мы неотделимой его частицей. Прочь!

Обессилел я. Вышли на улицу. Хотел тут сказать я отцу, чтобы он повнимательней немножко сделался. Но – не стал. Только поругаемся. А все равно – мне же потом мириться. Все – на тебе. Держи моральный вес-то!

– Все отлично, батя! – потрепал его по плечу.

…Второй раз мчусь через это же самое место. Правда, сейчас без бати уже. Но особого облегчения не чувствую: в больницу, не в театр.

Помню тот день, когда рулоны туалетной бумаги принес ей как особую единицу измерения. Шесть рулонов времени прошло! Дела – без особенных изменений: то вроде полегче ей, то – потяжелей.

Чем бы порадовать ее? Увеличением моей пенсии? Может и не понять.

Как Стас, ее доктор, мне сообщил, она тридцать четыре года себе дает. Сколько же мне сейчас, интересно? Скоро, наверно, в детство впадем!.. Держи моральный вес-то!

На пересадке у Лавры, под памятником Александру Невскому, конные нищенки обступили меня, теснили грудью (своего коня), требовали “на сено”, предлагали прокатить. Кругом, на тротуарах и мостовой, были груды экологически чистого навоза, но он мне уже несколько надоел. И потом – часто ездить верхом слишком экстравагантно. И, проскользнув между амазонками, я нырнул в ободранный подкидыш, вдохнул родной, волнующий запах бензина. Нормальная жизнь! На краю площади иллюминация кончилась, и мы въехали во тьму.

Почему же так шершаво жить без нее? Мы с отцом смотрим друг на друга, как в зеркало, и приходим в ярость. Лишь упрямство, нахрапистость! Я пытаюсь это как-то смягчать – а он даже не пытается!

Ругались три дня назад: вышел к ужину торжественно-мрачный: “Слыхал, на Васильевском пожар, ТЭЦ сгорела, весь район без тепла и электричества!” – “Слушай! – не выдержав, заорал я. – Тебе мало наших семейных неприятностей – надо еще из телевизора тащить?” Он гордо выпрямился. Явно программировал такой ход событий. По резким эмоциям скучал, сильным событиям… но таким, которые желательно не касаются непосредственно его самого. “Я лишь констатирую факты!” – свою коронную фразу сказал. “Не те факты ты констатируешь! – устало произнес я. – Не все факты надо констатировать!” – “Не понимаю тебя!” – оскорбленный, вышел.

Сотрем друг друга в песок. Она как раз своими веселыми нелепостями смягчала нашу жизнь, на нее злоба вся изливалась – и тут же хотелось ее простить. После ругани она, расстроившись, удерживая слезки, надувала мячиком свои красненькие щечки, резко выдувала. “Ну ладно!

Хватит!” – сразу же хотелось по черепушке ее погладить. Помню, как однажды я решил, морально совершенствуясь, бюст Толстого из кладовки переставить на свой рабочий стол. Ходит все время пьяненькая – может, бюст великого моралиста ее устрашит? Пачкая белым ладони, поднял этот бюст – и чуть не выронил: был он пустой изнутри, и в нем

“маленькая” стояла! Вот тебе и “моральный авторитет” – я вдруг развеселился. “Маленькую” убрал, а бюст на место поставил. И потом, тихо улыбаясь, слушал, как ходит она по коридору, замедляя шаги у кладовки, потом, не решаясь, мимо проходит и снова возвращается.

Затихли шаги. Дверца заскрипела. Буквально замер я в предвкушении… чего? Долго сопела своим носиком озабоченно, видно, тяжелый бюст приподнимая, – тоже трудится человек на своем фронте! Потом – довольно долгая тишина – я торжествующе хихикал. Потом – тяжелый стук опущенного бюста, не оправдавшего надежд. Пауза. “Умный, ч-черт!” – восхищенный шепот. Уже понимая, что я слушаю, ловко на мировую идет. “Умный, ч-черт!” – это у моей двери, чтобы слышал я.

Комплимент этот, надеюсь, относится не к Толстому, а ко мне? И сейчас, в темной маршрутке, вспоминал, улыбаясь. Так вот и жили мы.

Неплохо, как теперь вспоминается.

Кончилось все это плохо, конечно. Но ведь хороших “концов жизни” и не бывает, наверно? Но неужели это – конец? Третье дыхание? А ты что б хотел? Чтоб тебе несколько концов изготавливали: этот не нравится, давай другой? Нет уж. Такой, как заслужили. Гибнем от того же, чем жили. Нормальный ход. Обидно, наверное, ни за что погибать, а мы – как раз понятно за что! За прелести свои, теперь сгнившие. Так что,

Пигмалион-реаниматор, кончен твой труд! Из воспоминаний кашу не сваришь! Они только в головенке твоей остались – больше нигде. А она, интересно, помнит? А толку-то что? Как в самом начале мне Стас сказал: “Деменция. Разрушение личности”. Из черепков горшок не слепишь, чтобы суп в нем можно было варить. Вот если бюст Толстого расколется, то, наверное, его можно слепить. А живое, веселое, бодрое существо – из черепков-то – навряд ли.

Неужто не выберется она сейчас? Всегда ж выкарабкивалась – из самых жутких ситуаций, которые, как сейчас, сама же и создавала. Именно на лихости, бесшабашности и выбиралась: “Нисяво-о!” И все действительно

– обходилось. “Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!” – это ж я при ней сочинил. И что же? Кончилась жизнь?