Александру Дмитриевичу ставили в вину именно то, что он не был повешен Лангевичем, приходилось оправдываться:

— Сам не знаю, почему не повесили. Наверное, в этом виноваты шахматы, и только одни мои шахматы…

Жена отсчитала ему десять тысяч злотых.

— Но, — сказала она, — если в свите наместника узнают, что ты поддержал Лангевича деньгами, тебе, мой милый, не видать пенсии из Петербурга как своих ушей.

— А что делать, если я дал честное слово? Меня ведь знают как благородного партнера в шахматах, по совести души и сердца я обязан оставаться и благородным соперником в жизни…

Петров тронулся в путь, когда войско Лангевича уже было разбито, а сам диктатор был схвачен на границе австрийцами и заточен ими в Краковском замке. Петров рассказывал:

— Это не остановило меня! Приехал я в Краков — и сразу в тюрьму. Так и так, мол, говорю коменданту, имею старый должок Мариану Лангевичу, обязанный вернуть его, как положено среди честных людей. Но комендант — вот скотина! — деньги мои захапал и давай делить их на две части. Я удивился и спрашиваю, в чем дело? «В личном свидании с Лангевичем, ответил он, я вам отказываю, а по законам империи Габсбургов половина ваших долгов уйдет в казну императора, другую же половину, так и быть, обещаю вручить арестанту…» Ну, я согласился, после чего мах-мах в Варшаву, а там — дым коромыслом, и тогда я решил пережить это поганое время в Европе, чтобы от палачества быть подалее, своих седин не позоря…

Шахматный мир был взволнован известием, что знаменитый, но загадочный Петров вдруг решил покинуть свою «берлогу», желая укрепить репутацию «русского Филидора» на шахматных полях Европы. Но сам Петров сообщал о своем вояже с печальным юмором: «Я был похож на странствующего рыцаря. Приедешь в какой-нибудь городок и спрашиваешь: с кем бы мне тут подраться?» А в Париже он хотел видеть только кафе «Режанс», где в стародавние времена его дедушки царствовал гениальный Андре Филидор.

Но кафе пустовало, шахматные столики тоже, гарсоны зевали по углам, отмахиваясь от мух, а сам великий Филидор сумрачно взирал на русского гостя со стены — из богатой рамы портрета.

— Вы не вовремя приехали, — сказал Журну, издатель «Нувель Режанс» (главного журнала шахматистов). — Сейчас летний сезон, все разъехались по курортам, нет даже писателя Жана Тургенева, который привык играть за этим вот столиком…

Случайно в Париже оказался знаменитый шахматист Морфи, и «Нувель Режанс» уже предсказывал захватывающую битву двух титанов, но Морфи от матча с «русским Филидором» отказался.

— Ну, что, Санечка? — сказал Петров жене. — Показали мы себя Парижу, Париж тоже нас оглядел… Не пора ли домой?

Потом, уже на родине, когда Петрова спрашивали, каковы его успехи в Европе, он чистосердечно отвечал:

— Одну партию все-таки я загубил. Это случилось в берлинском кафе «Бельведер», где моя голова закружилась от крепкого «мюншенера», и я прозевал слона. А так, в общем-то, я больше нигде не проигрывал.

Иногда его спрашивали:

— А кто же был сильнейшим противником в вашей судьбе?

— Об этом, молодые люди, прежде надо подумать. Впрочем, тут и думать-то не стоит. В пору юности однажды повстречал я какого-то вшивого калмыка… Вот он играл, ах, как он играл! Не чета всем нам — даже вспоминать страшно…

Александр Дмитриевич Петров скончался в апреле 1867 хода и был погребен на Вольском кладбище Варшавы. Не знаю, что там с его могилою, уцелела ли она? Ведь Варшаве довелось выстрадать немало…

Меня попросили сказать об его внешности.

Пожалуйста. Это был человек с типичной наружностью чиновника, Петров выбривал лицо, носил маленькие круглые очки, а в старости, уже на пенсии, отпустил небрежную бороду.

Простите, я ведь сейчас думаю совсем о другом.

Его дед Иван Алексеевич Соколов родился в 1749 году, и внук его Петров умер в 1867 году — между этими датами, разделяющими жизнь сразу трех поколений, пролегла обширная эпоха, но мне хочется верить, что существуют незримые гены таланта, которые от предков передаются потомству, как передается нам физическая красота, идеалы патриотической чести и высочайшего гражданского благородства…

Когда Петрова не стало, мир, конечно, не вздрогнул.

Но в культурном обществе России невольно ощутилась некая зловещая пустота. Его смерть трагически восприняли не только русские шахматисты. Это был «один из сильнейших шахматных матадоров, — писали в „Шахцейтунг“ немцы. — Шахматный мир теряет в этом втором Филидоре одну из первых звезд века, действительно увенчанную славою голову в нашем мире шестидесяти четырех полей». Из Парижа тоже слышался скорбный голос французов: «Смерть Петрова повергает в траур весь наш шахматный мир…»

Надеюсь, я вовремя вспомнил об этом человеке? Хотя…

Хотя должен сознаться, что сам я в шахматы не играю. Вернее, смолоду и пробовал, у меня даже кое-что получалось, но вскоре я оставил это занятие. Оставил сознательно, когда вдруг почувствовал, что любой успех моего соперника вызывает во мне лютую ненависть к нему как к человеку.

А зависть и злоба в шахматном мире неуместны!

Это благородная игра для благородных людей…

Но все-таки наши порой разъяренные чемпионы должны помнить, что они не застрахованы от появления «черта», который предстанет перед ними совсем неожиданно, как явился он когда-то Соколову, и трагедийность будущих поединков остается пока непредсказуема.

Будем скромны. Будем усердны. Будем разумны.

И конечно, останемся благородны…