Стойкость Ренуара вызывала удивление. Однако и его самого, в силу совсем иных причин, удивляли некоторые люди. Как-то раз молодой человек, изготовлявший рамы для картин, спросил у Ренуара совета, каким способом ему улучшить свои изделия. Ренуар подробно объяснил ему, как изготовлялись красивые рамы в прошлом. Спустя некоторое время молодой человек снова пришел к Ренуару и пожаловался: "При этом способе производства я зарабатываю меньше прежнего". Ренуар вздрогнул. "Вот что, дружочек, - сухо ответил он, - когда человек хочет чего-то добиться, он не измеряет свой успех размером заработка. Двадцать лет подряд у меня не покупали картин. Я жил впроголодь, денег не было, но я об этом не думал, а думал о том, каковы мои успехи в живописи".

Бесполезные наставления! Тьме никогда не понять света, не понять, откуда этот свет, так как же тьме возгореться пламенем? Жестокий опыт гласит, и с этим выводом приходится смириться: никого не переделаешь на свой лад. И если мир столь несуразен, тому причиной - всегдашние исконные различия между людьми, которые делают их чужими друг другу.

Неиссякаемый творческий порыв Ренуара заставляет его близких еще острее переживать печальную участь художника. Бернхеймы отыскали среди врачей лучшего специалиста по ревматизму и привезли к художнику. Врач этот - Анри Готье - обещал Ренуару облегчить его недуг, чтобы художник снова мог ходить. Наполовину поверив врачу, наполовину сохраняя скептицизм, Ренуар выслушал этот прогноз, разумеется чрезвычайно привлекательный. Он послушно соблюдал режим, предписанный врачом, тем более что тот явно шел ему на пользу. Наконец однажды, во время очередного визита, доктор Готье объявил ему, что пробил час решающего испытания.

Готье помог художнику подняться с кресла и поставил его на ноги. Затем, осторожно убрав руки, он предложил ему пройтись. Собрав всю свою волю, Ренуар поднял одну ногу и вынес ее вперед. Сделал шаг, затем другой, третий... Алина и остальные свидетели этой сцены, затаив дыхание, глядели на чудо: Ренуар пошел. А ведь уже два года он не мог ходить. Но теперь он снова ходил. Ренуар медленно обошел вокруг мольберта; он шел, шаг за шагом возвращаясь к своей отправной точке. Ренуар ходил. Устав от усилий, он наконец подошел к своему креслу и рухнул в него. Потом улыбнулся и сказал врачу: "Благодарю вас, доктор Вы светило! Но я отказываюсь от ходьбы. Она требует от меня такого напряжения воли, что живописи уже ничего не останется. А я, - добавил он, - предпочитаю писать картины, нежели ходить"[223].

Некоторые упрекали Ренуара за то, что отныне в его картинах преобладали красные тона: будто он поливал свои произведения, особенно обнаженную натуру, "желе из красной смородины".

Ренуар пожимал плечами. Он поступал так, как находил нужным. Кому-то больше нравится его старая вещь - "Мадам Шарпантье с детьми"? "Что ж, пусть сунут ее в Лувр, а меня оставят в покое!"[224]

Размышляя о переменчивости рынка картин, он допускал, что когда-нибудь торговцы отвернутся от его искусства. И снова пожимал плечами. "Теперь, говорил он Ривьеру, - у меня уже достаточно сбережений, чтобы я мог позволить себе писать, как хочу, не оглядываясь на торговцев картинами".

Свободный от всякого принуждения, от каких бы то ни было обязательств, Ренуар отдался своему искусству, подобно другим великим старцам, бесконечно увлеченным живописью, литературой или музыкой, которые, упиваясь безграничной свободой, творят своей фантазией новый мир. "Не мешайте мне наслаждаться моим безумием, моими открытиями", - говорил он.

Майер-Грефе написал книгу о Ренуаре. Все чаще устраивались выставки его картин. Слава его росла. В декабре 1912 года на аукционе Анри Руара была продана за 95 тысяч франков одна из ранних картин Ренуара[225]. Но слава и богатство не интересовали его - он весь принадлежал своей единственной страсти.

Посетители осаждали "Колетт". "Хозяин работает, оставьте его в покое", - отвечала им Габриэль. Но посетители не отступали и чаще всего добивались своего. Иногда Ренуар принимал их сердечно; случалось, они забавляли его. Но бывало, что, раздраженный их настойчивостью, он "замыкался в себе, умолкал и становился предельно нелюбезным". Но в любом случае, как только визит подходил к концу и художник вновь оказывался один на один со своим творением, он мгновенно "преображался", начинал "насвистывать или напевать песенки, услышанные от натурщиц, восхищался красотой, видимой ему одному"[226].

Он так и не привык ни к "комедии" славы, ни тем более к ее повседневному облику - бесчисленным домогательствам, иногда, наверное, лестным, но по большой части докучливым и нелепым. Так, однажды его заставили "патронировать" розу, выращенную одним садоводом - розу, естественно, нарекли именем Ренуара - и к тому же написать эту розу акварелью для каталога ее владельца. Художник взял для этой цели краски Ру-Шампьона, и они оказались пересохшими. "Но я подписал эту акварель, сказал Ру-Шампьону художник, - и, значит, она хороша. По нынешним временам, если я вздумаю усесться на мою палитру, а потом от моих штанов отрежут испачканный красками клочок, мне достаточно будет поставить на этом клочке мою подпись, чтобы его тут же объявили чудом искусства. А вот на мои шедевры в свое время плевали!"

Среди посетителей "Колетт", которых с каждым днем становилось все больше, было много молодых художников. Некоторые из них ошеломляли Ренуара хитроумными вопросами. "Я всегда пугаюсь, когда ко мне приходят молодые художники и расспрашивают меня о задачах живописи. Некоторые даже берутся объяснить мне, почему я кладу красные или синие тона в том или другом месте моей картины. Конечно, у нас трудное, сложное ремесло, и все сомнения мне понятны. Но необходима хоть капля простоты, простодушия".

Другие стремились выпытывать его "секреты", анализировать состав его палитры. "Это фармацевтика, а не искусство, - говорил художник. - Сегодня людям хочется все объяснить. Но если можно объяснить картину, значит, это уже не искусство. Какие два качества, на мой взгляд, отличают произведение искусства? Его невозможно ни описать, ни повторить..."

Но самые назойливые посетители, которых Ренуар совершенно не выносил, были те, кто поднимался в "Колетт" в расчете поглазеть на некое диковинное зрелище.

"Я встретила вчера мадемуазель Малле, - в апреле 1913 года писала Мэри Кассет Дюран-Рюэлю. - Она сказала мне, что у нее гостит Жак-Эмиль Бланш, который намерен отвести ее к Ренуару; что он точно описал ей, каким способом кисти привязаны к руке Ренуара, и т. д. и т. п. Как Вам нравится это любопытство? Потом, чего доброго, Бланш опубликует в "Голуа" статью с описанием прискорбного состояния здоровья Ренуара. Боже, спаси нас от подобных людей!" Кажется, еще немного, и в туристских путеводителях будет указано: Кань-сюр-Мер. "Здесь живет Ренуар, художник - чудо природы. Стоит посетить его виллу". В самом деле, как-то раз в "Колетт" явились незнакомые люди и, оправдывая свое вторжение, заявили: "Привратник "Палас де Нис" посоветовал нам посмотреть мастерскую Ренуара".

Это любопытство чаще всего вызывалось ничтожными побуждениями, но истоки его понятны. Великий человек удивляет обыкновенных людей теми своими чертами, которые, усиливаясь с годами, наиболее ярко проявляются лишь в дни серьезных испытаний. И этот старец из Каня с изуродованными руками, казалось бы пишущий свои картины "гагачьим пером"[227], разве мог он не стать "курьезом" в самом прямом смысле этого слова? Мало того, что он писал одну картину за другой, обрадованный появлением новой натурщицы - Мадлен Брюно. Он решил осуществить мечту, которую пробудил в его душе Майоль: он начал делать скульптуры.

Воллар, любивший заказывать художникам эстампы, бронзу или керамику, умело использовал и подогревал тайное желание Ренуара. Что? Художник, по существу, лишился рук? Велика беда! Разве сам Роден - кстати, Воллар его не выносил - не поручал ученикам ваять созданные им статуэтки в увеличенном виде? Одно дело - замысел скульптуры, и совсем другое - материальное исполнение. В словах искусителя была доля правды[228].