8 апреля весьма конформистская газета "Ле Журналь дез артист" опубликовала ряд чрезвычайно резких ответов на проведенный ею опрос, в частности заявление Жерома, назвавшего все картины из коллекции Кайботта "дерьмом". "Повсюду царит анархия, и ничего не предпринимается для ее обуздания! " - восклицал он, в своей злобе пользуясь словом "анархия" как жупелом, поскольку в ту пору бесконечных террористических актов оно пугало людей. В декабре Вайан бросил бомбу в палате депутатов, другая бомба взорвалась в феврале в кафе "Терминюс" на вокзале Сен-Лазар[174].

Чиновники департамента искусств хранили молчание. 27 апреля министерство приняло дар наследников Кайботта - его картину "Паркетчики", но ни единым словом не обмолвилось о судьбе всей коллекции.

Ренуар и Марсиаль Кайботт терпеливо дожидались решения официальных инстанций. Во время одного из своих визитов к Берте Моризо Ренуар набросал портрет Жюли, ныне большой девочки - ей шел шестнадцатый год. Подумав, Ренуар решил одновременно с Жюли написать также ее мать, Берту. Он пригласил обеих к себе в мастерскую на улице Турлак. Мать и дочь позировали художнику два раза в неделю, по утрам. Иногда Ренуар водил их обедать в Замок туманов.

Отношения Ренуара с Бертой были отмечены дружеской сердечностью, взаимным доверием. Однако тонкое обаяние матери Жюли, ее незаурядная личность словно бы подавляли художника, сковывая его природную непосредственность. В картине, вышедшей из-под его кисти, ощущается какая-то скованность, неподвижность и, главное, глубокая печаль. Четверть века назад Мане написал портрет Берты - "Отдых", - тот самый, что был продан Теодором Дюре в галерее Пти. Девушка с мечтательным взором, с глазами цвета морского прибоя, девушка в платье из белого муслина, какой ее изобразил Мане, ныне превратилась в женщину немолодую и несчастливую: черное платье, осунувшееся лицо, седые волосы, страдальческие глаза... Страшная власть жизни! Как она ломает людей, обкатывая их своими волнами, как она ранит, терзает их, разбивая их надежды, повергая в отчаяние! Много ли найдется людей, готовых провозгласить, что одержали в этой жизни победу? Все это чуткий художник подсознательно выразил в своей картине, исполненной скрытого пафоса, занимающей в его творчестве особое место. Жюли, стоя позади матери - Берту Ренуар изобразил в профиль, - смотрела на художника большими печальными глазами.

Ренуар заканчивал эту картину, когда Марсиаль Кайботт получил письмо от Ружона, датированное 11 мая. Судя по его содержанию, официальные лица позабыли о решении Консультативного комитета. "Коллекция слишком велика", писал Ружон. По каковой причине Люксембургский музей не может полностью включить ее в свою экспозицию: в музее не хватает места, и он уже давно не принимает в свои стены свыше трех картин одного и того же мастера. Администрация Люксембургского музея - с согласия наследников - могла бы отобрать из всей коллекции лишь некоторое число картин. Все остальные вещи наследники должны временно сохранить у себя.

И Ренуару, и Марсиалю Кайботту было ясно, что официальные инстанции, не зная, как поступить с обременительным даром, стремятся принять половинчатое решение, выдвигают, чтобы избавиться от картин, вымышленные предлоги. Октав Мирбо с присущей ему резкостью разоблачил все эти уловки. Значит, в музей допускается не больше трех картин одного мастера?

"- А почему же тогда в Люксембургском музее семь картин Мейссонье?

- Но они же такие маленькие!

- Дать бы вам пятьдесят тысяч таких картин - вы для всех нашли бы место! В крайнем случае вы даже построили бы для них отдельный дворец!

- Разумеется! Но это же Мейссонье!

- Мы не за это пристрастие вас упрекаем, мы куда более терпимы, чем вы. На наш взгляд, оно очень похвально. Есть ведь люди, которым нравится Мейссонье, нравится приходить сюда по воскресеньям и млеть от восторга, глядя на эти почтенные картины. Прекрасно! Мы для себя много не требуем, мы хотели бы лишь одного: чтобы официальные живописцы, чья всесильная алчность и извечная злоба сейчас движут вами, со своей стороны рассуждали таким же образом... Хотя - только это между нами, идет? - нам решительно наплевать на ваш Люксембургский музей! Не здесь наш идеал, можете нам поверить. Мы пришли сюда лишь для того, чтобы исполнить волю нашего покойного друга. Ну как, берете картины?

- Вы ставите нас в ужасное положение! Какая досада, право, что господин Кайботт так некстати решил оговорить свой дар определенным условием. Почему бы ему не передать нам эти картины без всяких условий? Мы бы уж спрятали их где-нибудь. Вопрос тем самым был бы исчерпан, и сегодня никто не волновался бы из-за них. А вот теперь, видите, спорам нет конца. Право, странные идеи бывают у этих покойников"[175].

Ренуар и Марсиаль Кайботт лучше кого бы то ни было знали цену официальным доводам. Но, считая, что было бы неразумно занять непримиримую позицию, они ответили Ружону согласием. А намерение Ружона выбрать из завещанной коллекции определенное число картин даже устраивало Ренуара, как, впрочем, и некоторых его товарищей.

"Повсюду кричат, будто коллекция состоит из одних шедевров. Но это же безумие! - говорил он. - В ней есть первоклассные картины Мане, Моне, Дега, Писсарро, Сислея, интереснейшие работы Сезанна. Но среди них множество эскизов и этюдов, отнюдь не являющихся музейными экспонатами. И мы первые были бы недовольны, вздумай кто-нибудь заведомо объявить их шедеврами. Потому что в тот день, когда к ним допустили бы публику, она стала бы смеяться над нами".

Казалось бы, предложение Ружона, принятое Ренуаром и Марсиалем Кайботтом, можно считать эпилогом всей этой истории. Но не тут-то было. Спустя полтора месяца - 22 июня - Леонс Бенедит по зрелом размышлении пришел к выводу, что подобное соглашение противоречит воле покойного. "Совершенно ясно, - заявил он, - Кайботт хотел, чтобы его коллекция была принята или отвергнута целиком. А раз так, отобрать из нее часть картин не представляется возможным: государство должно или принять в дар все завещанные ему картины, или отвергнуть их". Сам Бенедит высказался в пользу первого варианта: двадцать пять - тридцать картин будут направлены в Люксембургский музей, а остальные сорок - распределены между музеями Компьеня и Фонтенбло.

Марсиаль Кайботт и Ренуар согласились на это предложение. Однако тут вмешались адвокаты. Коль скоро Бенедит ссылался на завещание, заявили они, то в последнем ясно оговорено, что передаваемые в дар государству картины ни в коем случае не должны быть помещены "на какой-нибудь чердак или же в провинциальный музей, а должны быть направлены в Люксембургский музей и впоследствии - в Лувр!".

"- Но разве вам неизвестно, что музеи в Компьене и Фонтенбло - это филиалы Люксембургского музея? - восклицал Мирбо в своем фельетоне, написанном в виде диалога. - Какая уж тут провинция, черт побери! И какие это замечательные исторические памятники!..

- Люксембург - или ничего!

- Ах, вы несносны! Убирайтесь!

- Значит, решено? Вы отказываетесь от коллекции?

- Я отказываюсь, не отказываясь. Я принимаю ее, не принимая! Давайте вернемся к этому вопросу лет через пятнадцать".

* * *

8 августа Берта Моризо покинула Париж, чтобы вместе с дочерью провести теплые дни в Бретани. Сняв на несколько недель домик в Портрие, на западной стороне залива Сен-Бриак, она предложила Ренуару приехать к ней.

Художник ответил ей, что "в этом году не может уезжать слишком далеко", что ему придется довольствоваться поездкой в Бенервиль к Галлимару, "потому что это всего лишь в четырех часах езды от Парижа".

В сентябре Берта снова совершила короткое путешествие в Бретань. Там, на почте в Орэй, ее ждало очередное письмо Ренуара, из которого ей стала ясна причина его прежних, несколько невнятных объяснений.

"Я должен сообщить вам одну предельно нелепую новость... У меня родился второй сын, и зовут его Жаном. Мать и дитя чувствуют себя превосходно".